Антология саратовской поэзии. Глава 34

После подготовки и короткого выступления с Антологией 22 октября на Международной конференции по культурному наследию Саратова (тезисы доклада придется публиковать отдельно) для меня окончательно проявился ограничительный временной круг тех, кто может оказаться в будущих главах. Дальше начала ХХ века я, скорее всего, не пойду. Да, там и особенно не к кому. Известно, что были (но не долго) в Саратове Г. Державин и баснописец И. Крылов (так же, как отдыхал два месяца веком позже Владимир Маяковский), но какие они наши земляки? В середине позапрошлого века, существовал в регионе так называемый круг стихотворцев-гусар, но сам Денис Давыдов был эпизодически. Примерно в те же времена, упражнялся в стихах, как впрочем, и с другими музами (драматургия, история русского театра), вице-губернатор П.Н. Арапов. Да еще 1-я классическая гимназия время от времени выдавала «на гора» новые поэтические имена: Э.Губера и А.Жуковского, М.Кузина и М.Зенкевича. Вот от последнего и «оттолкнемся». ХIХ век оставим (во всяком случае, пока) за скобочками, а первым, если брать, именно дату рождения, в саратовской Антологии поставлю неординарного и местами до сих пор загадочного (в биографии предостаточно белых пятен) акмеиста и, значительно позже, члена ВКП (б), Михаила Зенкевича. Удивительно, что совсем рядом с местом его рождения за Октябрьским городком находится кладбище, где похоронен большой саратовский поэт Игорь Алексеев.

Михаи́л (Алекса́ндрович) Зенке́вич
(9(21).05.1886 – 14.09.1973г.г.)

Родился в семье учителей в селе Николаевский городок (ныне Октябрьский городок Татищевского района) Саратовской губернии. (Загадочка номер раз – почему после революции Михаил постоянно уменьшал свой возраст, и фигурировал в анкетах годом рождения 1898, 1899, а позднее 1891? Последний год, кстати, указан во всех советских справочниках). После окончания 1-й Саратовской гимназии (1904) два года изучал философию в университетах Йены и Берлина. С 1907 года Зенкевич живёт в Петербурге. Окончил юридический факультет Санкт-Петербургского университета (1915).
В 1909 году Зенкевич встречается с Николаем Гумилевым, который способствует публикации стихотворений своего нового знакомого в «Аполлоне» (1910, No 9). (Первые стихотворения Зенкевича появились в печати еще в 1906 году в журнале «Жизнь и школа», издававшемся саратовским революционным кружком, а потом уничтоженные цензурой). С образованием в октябре 1911 года первого «Цеха поэтов» Михаил Зенкевич стал его активным участником (в 1960-е годы сам поэт датировал период существования «Цеха» 1912-1915 гг.). К группе акмеистов первого «Цеха поэтов», кроме Зенкевича, входили Николай Гумилев, Осип Мандельштам, Анна Ахматова, Сергей Городецкий и Владимир Нарбут. Последний был дружен с Зенкевичем, и они составляли вместе так называемое левое крыло акмеистов.
В 1912 году выпущена первая книга - «Дикая порфира». В периодической печати в течение года появилось более 20 рецензий и отзывов. Это была цельная книга, которую желательно читать «в один мах». Исключительно для примера я взял в подборку - «Темное родство». Со слов Вольфганга Козака в раннем акмеизме автора «преобладают тяжеловесные стихи с темами и образами доисторического бытия».
После октября 1917 вернулся в Саратов, с 1918 работал в отделе искусств газеты «Саратовские известия». Говорят, что революцию Зенкевич принял как стихийную силу, которая сделала «прививку бессмертия в солнечном теле». Сомневаюсь, что все так однозначно, но в 1919 Зенкевич был призван в Красную Армию и до 1922 служил секретарем полкового суда, секретарем-протоколистом трибунала при штабе Кавказского фронта, лектором пехотно-пулеметных курсов. Сколько безумных смертных приговоров прошло сквозь руки секретаря Зенкевича? Сколько смертей видел он сам? Параллельно еще издавались книги, но подходящая к сердцу «тайна молчания» началась. Это намного позже, уже после смерти поэта Лев Озеров написал великолепную книгу-размышление «МИХАИЛ ЗЕНКЕВИЧ: ТАЙНА МОЛЧАНИЯ» .
В 1923 переехал в Москву. В 1925 служил секретарём журнала «Работник просвещения», в 1925-1935 редактором отдела иностранной литературы в издательстве «Земля и фабрика». В 1934-1936 заведующий отделом поэзии в журнале «Новый мир». Со своими стихами не закончено, но скорее осмысленно они уходят в стол и на второй план. Проще привести длинную цитату из той же книги Л.Озерова. Она многое что объясняет.
«Есть по меньшей мере две причины, объясняющие молчание творца.
Первая. Некоторое, притом небольшое, число произведений не были своевременно опубликованы свободной волей автора: он был не до конца ими доволен или вовсе недоволен и продолжал работу над их совершенствованием. Возможно, он готов был напечатать завершенные стихи, но наступили иные времена. И в этих «иных временах» - вторая и главная причина последующего молчания. Новые произведения рождались, но их нельзя было публиковать по цензурным условиям. Власть предержащие в государстве и в литературе не забыли, что Михаил Зенкевич - друг Гумилева, Ахматовой, Мандельштама, Нарбута... Эти имена и представляемый ими акмеизм как литературное течение были запрещены и загнаны в «зону» презрения и в лучшем случае не упоминались. Все это самым прямым и непосредственным образом отразилось на творческой судьбе Михаила Зенкевича. Он стал свидетелем трагического конца многих своих сверстников, друзей, соратников, современников, разгрома «Серапионовых братьев», «Перевала» и других литературных групп и объединений, объявленных враждебными советской власти. Михаил Зенкевич, чудом избежав тюрьмы и ссылки, тем не менее не избежал мучительных лет напряженного ожидания расправы, державного проклятия, слежки, негласной опалы. Он был обречен, как и многие другие, на молчание и работу для ящиков письменного стола. Поэт томился, жил в постоянном предчувствии катастрофы, и, надо полагать, немало его рукописей исповедального характера были уничтожены».
Совсем проще - начался страх, который Зенкевич, продолжая оглядываться, опишет в великолепных двух строфах «В доме…» , только в 1953-м в возрасте 67 лет, уже будучи одним из основателем советской школы поэтического перевода, популяризатор лучших образцов зарубежной поэзии (переводы из Ф. Фрейлиграта, В. Гюго, У. Уитмена, У. Шекспира, П. Негоша, Ф. Прешерна, современных поэтов Европы и Америки). Да, особенно много Зенкевич переводил американскую поэзию. Он также был соредактором известной антологии «Поэты Америки XX века».
В биографии Зенкевича есть еще одна большая тайна. Он являлся ключевым свидетелем по делу о загадочной гибели своего друга, поэта Дмитрия Кедрина 18 сентября 1945 года. Зенкевич был последним из установленных лиц, кто видел Кедрина живым — в этот день они неожиданно столкнулись в центре Москвы впервые за много лет и провели время в пивном баре на улице Горького. Позже исследователи спорили, насколько случайной была эта встреча. В ходе следствия Зенкевич дал показания о неком подозрительном типе, крутившемся возле них в баре, однако истинная картина происшествия так и не была выяснена. Может, под давлением всего этого страшного и неотвратимого в 1947 Зенкевич вступил в ВКП(б), и, может быть, тем самым в очередной раз спас себя и семью? И сколько раз ему пришлось в своей жизни пригибаться, чтоб все-таки решиться после огромного перерыва (тридцать шесть лет) издать собственный сборник стихов «Сквозь грозы лет» (1962), а в год смерти - «Избранное» (успел увидеть).
Зенкевичу повезло в жизни многократно. В том числе, что он «дотерпел» до оттепели. В 1960 состоялась знаменательная для него поездка в США, во время которой Зенкевич познакомился с Р. Фростом, М. Голдом и другими американскими писателями. В 1960-е годы посетил Великобританию, Венгрию, Югославию. В Болгарии ему был вручен орден Кирилла и Мефодия 1-й степени за просветительскую деятельность. В 1964 вместе с Л. Чертковым и С. Шкловской Зенкевич подготовил книгу избранных стихов В. Нарбута, которая была издана после его смерти в 1983 в Париже.
В моей подборки в основном любовная лирика Зенкевича. В любом его возрасте она получалась страстная, сексуальная и захватывающая. И почему-то мне лично часто думается о зеке (тюрьму Михаилу Александровичу удивительно «проскочил»), который только что «откинулся» и вернулся к своей любимой. Читайте.

***
В доме каком-нибудь многоэтажном
Встретить полночь в кругу бесшабашном,
Только б не думать о самом важном,
О самом важном, о самом страшном.

Все представляя в свете забавном,
Дать волю веселью, и смеху, и шуткам,
Только б не думать о самом главном,
О самом главном, о самом жутком.
1953

* * *

Уж солнце маревом не мает,
Но и луны прохладный блеск
Среди хлебов не унимает
Кузнечиков тревожный треск.

Светло, пустынно в небе лунном.
И перистые облака
Проходят стадом среброрунным,
Лучистой мглой пыля слегка.

И только изредка зарница,
Сгущая млечной ночи гнет,
Как будто девка-озорница,
Подолом красным полыхнет

1910




ТЕМНОЕ РОДСТВО

О темное, утробное родство,
Зачем ползешь чудовищным последом
За светлым духом, чтоб разумным бредом
Вновь ожило все, что в пластах мертво?

Земной коры первичные потуги,
Зачавшие божественный наш род,
И пузыри, и жаберные дуги –
Все в сгустке крови отразил урод.

И вновь, прорезав плотные туманы,
На теплые архейские моря,
Где отбивают тяжкий пульс вулканы,
Льет бледный свет пустынная заря.

И, размножая легких инфузорий,
Выращивая изумрудный сад,
Все радостней и золотистей зори
Из облачного пурпура сквозят.

И солнце парит топь в полдневном жаре,
И в зарослях хвощей из затхлой мглы
Возносятся гигантских сигиллярий
Упругие и рыхлые стволы.

Косматые – с загнутыми клыками –
Пасутся мамонты у мощных рек,
И в сумраке пещер под ледниками
Кремень тяжелый точит человек…

О предки дикие! Как жутко крепок
Союз наш кровный! Воли нет моей,
И я с душой мятущейся – лишь слепок
Давно прошедших, сумрачных теней.

И, им подвластный, солнечный рассудок,
Сгустив в мозгу кровавые пары, -
Как каннибалов пляшущих желудок,
Ликуя, правит темные пиры.

1911




* * *

Лишь за нивами настиг урон
Леса. Обуглился и сорван
Лист золотой. Какая прорва
На небе галок и ворон!

Чей клин, как будто паутиной
Означен, виден у луны?
Не гуси… нет!... То лебединый
Косяк летит, то – кликуны.

Блестя серебряной грудью,
Темнея бархатным крылом,
Летит по синему безлюдью
Вдоль Волги к югу – напролом.
Спешат в молчанье. Опоздали:
Быть может, к солнцу теплых стран,
Взмутив свинцовым шквалом дали,
Дорогу застит им буран.

Тревожны белых крыльев всплески
В заре ненастно-огневой,
Но крик, уверенный и резкий,
Бросает вдруг передовой.

И подхватили остальные
Его рокочущий сигнал,
И долго голоса стальные
Холодный ветер в вихре гнал.

Исчезли. И опять в пожаре
Закатном, в золоте тканья
Лиловой мглы, как хлопья гари,
Клубятся стаи воронья…

1918




У двух проталин
Пасхальной ночью
у двух проталин
Два трупа очнулись
и тихо привстали.

Двое убитых
зимою в боях,
Двое отрытых
весною в снегах.

И долго молчали
и слушали оба
В тревожной печали
остывшей злобы.

«Christ ist erstanden!» -
сказал один,
Поняв неустанный
шорох льдин.

«Христос воскресе!» -
другой ответил,
Почуяв над лесом
апрельский ветер.

И как под обстрелом
за огоньком,
Друг к другу несмело
пробрались ползком,

И троекратно
облобызались,
И невозвратно
с весною расстались,

И вновь онемело,
как трупы, легли
На талое тело
воскресшей земли...

Металлом визжало,
взметалось пламя:
Живые сражались,
чтоб стать мертвецами.
5 апреля 1942

«Christ ist erstanden!» - «Христос воскрес!» (нем.).




Прощание
Не забыть нам, как когда-то
Против здания тюрьмы
У ворот военкомата
Целый день прощались мы.

В Чистополе в поле чистом
Целый день белым-бела
Злым порсканьем, гиком, свистом
В путь метелица звала.

От озноба грела водка,
Спиртом кровь воспламеня.
Как солдатская молодка,
Провожала ты меня.

К ночи день крепчал морозом
И закат над Камой гас,
И на розвальнях обозом
Повезли по тракту нас.

На соломенной подстилке
Сидя рядышком со мной,
Ты из горлышка бутылки
Выпила глоток хмельной.

Обнялись на повороте:
Ну, пора... Прости... Слезай...
В тёмно-карей позолоте
Зажемчужилась слеза.

Вот и дом знакомый, старый,
Забежать бы мне туда...
Наши возчики-татары
Дико гикнули: «Айда!»

Покатился вниз с пригорка
Утлых розвальней размах.
Поцелуй последний горько
Индевеет на губах.

Знаю: ты со мной пошла бы,
Если б не было детей,
Чрез сугробы и ухабы
В ухающий гул смертей.

И не знаю, как случилось
Или кто устроил так,
Что звезда любви лучилась
Впереди сквозь снежный мрак.

В сердце бил сияньем колким,
Серебром лучистых струй, -
Звёздным голубым осколком
Твой замёрзший поцелуй!
1942


***
Вот она, Татарская Россия,
Сверху - коммунизм, чуть поскобли...
Скулы-желваки, глаза косые,
Ширь исколесованной земли.

Лучше бы ордой передвигаться,
Лучше бы кибитки и гурты,
Чем такая грязь эвакуации,
Мерзость голода и нищеты.

Плач детей, придавленных мешками.
Груди матерей без молока.
Лучше б в воду и на шею камень,
Места хватит - Волга глубока.

Над водой нависший смрадный нужник
Весь загажен, некуда ступить,
И под ним ещё кому-то нужно
Горстью из реки так жадно пить.

Над такой рекой в воде нехватка,
И глотка напиться не найдёшь...
Ринулись мешки, узлы... Посадка!
Давка, ругань, вопли, вой, галдёж.

Грудь в тисках... Вздохнуть бы посвободней...
Лишь верблюд снесёт такую кладь.
Что-то в воду шлёпнулось со сходней,
Груз иль человек? Не разобрать.

Горевать, что ль, над чужой бедою!
Сам спасай, спасайся. Всё одно
Волжскою разбойною водою
Унесёт и засосёт на дно.

Как поладить песне тут с кручиной?
Как тягло тягот перебороть?
Резать правду-матку с матерщиной?
Всем претит её крутой ломоть.

Как тут Правду отличить от Кривды,
Как нащупать в бездорожье путь,
Если и клочка газетной «Правды»
Для цигарки горькой не свернуть?
9 ноября 1941, Чистополь




Южная красавица
Ночь такая, как будто на лодке
Золотистым сияньем весла
Одесситка, южанка в пилотке,
К Ланжерону меня довезла.

И встаёт ураганной завесой,
Чтоб насильник его не прорвал,
Над красавицей южной - Одессой
Заградительный огненный вал.

Далеко в чернозёмные пашни
Громобойною вспашкой весны
С черноморских судов бронебашни
Ударяют огнём навесным.

Рассыпают ракеты зенитки,
И початки сечёт пулемёт...
Не стрельба - тёмный взгляд одесситки
В эту ночь мне уснуть не даёт.

Что-то мучит в его укоризне:
Через ложу назад в полутьму
Так смотрела на Пушкина Ризнич
И упрёк посылала ему.

Иль под свист каватины фугасной,
Вдруг затменьем зрачков потемнев,
Тот упрёк непонятный безгласный
Обращается также ко мне?

Сколько срублено белых акаций,
И по Пушкинской нет мне пути.
Неужели всю ночь спотыкаться
И к театру никак не пройти.

Даже камни откликнуться рады,
И брусчатка, взлетев с мостовых,
Улеглась в штабеля баррикады
Для защиты бойцов постовых.

И я чувствую с Чёрного моря
Через тысячевёрстный размах
Долетевшую терпкую горечь
Поцелуя её на устах.

И ревную её, и зову я,
И упрёк понимаю ясней:
Почему в эту ночь грозовую
Не с красавицей южной, не с ней?
1941



Купанье
Над взморьем пламенем весёлым
Исходит медленно закат,
И женские тела за молом
Из вод сиреневых сквозят.

То плещутся со смехом в пене,
Лазурью скрытые по грудь,
То всходят томно на ступени
Росистой белизной сверкнуть.

И пламенник земным красотам -
Сияет вечной красотой
Венерин холмик золотой
Над розовым потайным гротом.

И мглится блеск. Блажен, кто их
Пред ночью поцелуем встретит,
Кто в светлых их зрачках заметит,
Как вечер был огнист и тих,
Кому с их влажных уст ответит
Солоноватость волн морских.
Июль 1917


***
Подсолнух поздний догорал в полях,
И, вкрапленный в сапфировых глубинах,
На лёгком зное нежился размах
Поблёскивавших крыльев ястребиных.

Кладя пределы смертному хотенью,
Казалось, то сама судьба плыла
За нами по жнивью незримой тенью
От высоко скользящего крыла.

Как этот полдень, пышности и лени
Исполнена, ты шла, смиряя зной.
Лишь платье билось пеной кружевной
О гордые и статные колени.

Да там, в глазах, под светлой оболочкой,
На обречённого готовясь пасть,
Средь синевы темнела знойной точкой,
Поблёскивая, словно ястреб, страсть.
1916



***
Видел я, как от напрягшейся крови
Яростно вскинув трясущийся пах,
Звякнув железом, заросшим в ноздрях,
Ринулся бык к приведённой корове.
Видел, как потная, с пенистым крапом,
Словно хребтом переломленным вдруг
Разом осела кобыла, и с храпом
Лёг на неё изнемогший битюг...
Жутко, услышав кошачьи сцепленья,
Тигров представить средь лунных лучей..
Нет омерзительней совокупленья
Винтообразного хлябких свиней.
Кажется, будто горячее сало,
Сладко топясь на огне и визжа,
Просит, чтоб, чмокая сочно и ало,
В сердце запело дрожанье ножа.
Если средь ласки любовной мы сами -
Стадо свиных несвежёванных туш, -
Дай разрешенье, Господь, и с бесами
В воду лавину мясную обрушь!
1913


***
Ты, смеясь, средь суеты блистала
Воронёным золотом волос,
Затмевая лоск камней, металла,
Яркость мертвенных, тепличных роз.
Прислонясь к камину, с грустью острой
Я смотрел, забытый и смешной,
Как весёлый вальс в тревоге пёстрой
Увлекал тебя своей волной.
Подойди, дитя, к окну резному,
Прислонись головкой и взгляни.
Видишь - вдоль по бархату ночному
Расцвели жемчужины-огни.
Как, друг другу родственны и близки,
Все слились в алмазном блеске мглы,
В вечном танце пламенные диски -
Радостны, торжественны, светлы.
То обман. Они ведь, так далёки,
Мёртвой тьмой всегда разделены,
И в толпе блестящей одиноки,
И друг другу чужды, холодны.
В одиночестве своём они пылают.
Их миры громадны, горячи.
Но бегут чрез бездну - остывают,
Леденеют жгучие лучи.
Нет, дитя, в моей душе упрёков.
Мы расстались, как враги, чужды,
Скрывши боль язвительных намёков,
Горечь неразгаданной вражды.
Звёздам что? С бесстрастием металла
Освещают вечность и хаос.
Я ж всё помню - ласку рта коралла,
Сумрак глаз и золото волос.
[1909]


Бывают минуты
Бывают минуты... Как красные птицы
Над степью раздольной в лиловом кругу,
Махают крылами глухие зарницы
В разгульно-кроваво шумящем мозгу.
Тогда гаснет глаз твоих сумрак червонный,
Отлив твоих галочьи-чёрных волос,
И нервы, и вены волной воспалённой
Зальёт сладкий морфий, кошмарный гипноз.
И чужд тогда станет мне путь звездомлечный,
Вопль грозный пророков про Месть и про Суд...
Гремит в свете факелов хохот беспечный,
Кентавры грудь пьяных весталок сосут.
И я вместе с ними полночью пирую,
И жертвенник винною влагой мочу,
И белые груди бесстыдно целую,
И хрипло пою, хохочу и кричу.
Умолкнет пусть клекот сомнений, печалей,
Могучая музыка солнечных сфер!
Пусть только звенит гимн ночных вакханалий
И блещут открытые груди гетер...
А с бледным рассветом холодное дуло
Бесстрастно прижать на горячий висок,
Чтоб весело кровь алой струйкой блеснула
На мраморный пол, на жемчужный песок.
[1909]



***
Мы носим всё в душе - сталь и алтарь нарядный,
И двух миров мы воины, жрецы.
То пир богам готовим кровожадный,
То их на бой зовём, как смелые бойцы.
Мы носим всё в душе: смрад душный каземата,
И дикий крик орлов с кремнистой высоты,
И похоронный звон, и перебой набата,
И гной зелёный язв столетнего разврата,
И яркие зарницы и мечты.
Смеяться, как дитя, с беспечной, острой шуткой
И тайно изнывать в кошмарах и тоске,
Любить стыдливо, - с пьяной проституткой
Развратничать в угарном кабаке;
Подняться высоко, как мощный, яркий гений,
Блеснуть кометою в тумане вековом;
И воспалённо грезить средь видений,
Как выродок в бреду безумном и больном.
Мы можем всё... И быть вождём-предтечей...
Просить на паперти, как нищие слепцы...
Мы сотканы из двух противоречий.
И двух миров мы воины, жрецы.
[1908]



***
Нам, привыкшим на оргиях диких, ночных
Пачкать розы и лилии красным вином,
Никогда не забыться в мечтах голубых
Сном любви, этим вечным, чарующим сном.
Могут только на миг, беглый трепетный миг
Свои души спаять два земных существа
В один мощный аккорд, в один радостный крик,
Чтоб парить в звёздной бездне, как дух божества.
Этот миг на востоке был гимном небес -
В тёмном капище, осеребрённом луной,
Он свершался под сенью пурпурных завес
У подножья Астарты, холодной ночной.
На камнях вместо ложа пестрели цветы,
Медный жертвенник тускло углями горел,
И на тайны влюблённых, среди темноты
Лик богини железной угрюмо смотрел.
И когда мрачный храм обагряла заря,
Опустившись с молитвой на алый песок,
Клали тихо влюблённые у алтаря
Золотые монеты и белый венок.
Но то было когда-то... И, древность забыв,
Мы ту тайну свершаем без пышных прикрас...
Кровь звенит. Нервы стонут. Кошмарный порыв
Опьяняет туманом оранжевым нас.
Мы залили вином бледность нежных цветов
Слишком рано при хохоте буйных речей -
И любовь для нас будет не праздник богов,
А разнузданность стонущих, тёмных ночей.
Со студёной волною сольётся волна
И спаяется с яркой звездою звезда,
Но то звёзды и волны... Душа же одна,
Ей не слиться с другой никогда, никогда.
[1908]


***

Поэт, бедняга, пыжится,
Но ничего не пишется.
Пускай ещё напыжится, -
Быть может, и напишется!
Январь 1941



Подпишись на наш Telegram-канал. В нем мы публикуем главное из жизни Саратова и области с комментариями