Антология саратовской поэзии. Глава 2

Хочется поздравить всех с наступающими Новогодними праздниками! Думаю, что данная подборка настоящей поэзии для тех, кто ищет и ждет. Я буду рад, если кому-то она покажется глотком чистого зимнего воздуха, кому-то Гольфстримом «цветущих одуванчиков». К тому же Ханьжов при жизни был не печатающийся поэтом (в 1988 году была составлена, а в 1997 году в приложении к самиздатовскому журналу «Контрапункт» вышла его единственная прижизненная тоненькая книжечка – «Круги надежды»), а его произведений до сих пор почти нет в Интернете. Перед вами – Автор в абсолюте, считавший Поэзию – единственным оправданием своей жизни. Если хотите – это подарок!

ХАНЬЖОВ АЛЕКСАНДР ДМИТРИЕВИЧ
(1.02.1947 г. – 28.12.2002 г.)

С творчеством и биографией Ханьжова меня познакомил его друг – Владимир Кузьмич Семенюк. Он же составил и издал «совсем полный» сборник стихов с названием «Пора возвращения», вышедшего в свет в 2004 году спустя два года после смерти поэта. Перечитав его несколько раз, я не мог не согласиться со старшим товарищем – «лирика Александра Ханьжова – высшее достижение саратовского поэтического андеграунда». Даже не обсуждается, когда есть такие вершины, как «Я часто на тебя смотрю» и «Дачный автобус», «Сонеты к Тамаре» и «Тот дом…». Готовя эту подборку и перечитывая сборник снова, я в очередной раз удивился – нет проходных вещей!
Удивляет меня и другое. То, что маленький сборник (108 стихотворений), со слов Семенюка является законченным отчетом из сорокадвухлетней творческой жизни поэта. А ведь писать Александр начал с тринадцати лет. Получается, что Ханьжов, считая себя Поэтом (его стихи, кроме прочего, сбывались), познакомившийся в Москве в 20 лет (специально поехал) с лидером Самого Молодого Общества Гениев Леонидом Губановым, великолепно зная мировую поэзию, дружив долгие годы с большими саратовскими художниками – Романом Мерцлиным и Виктором Чудиным, живя рядом с небом – во флигеле родительского сада, «вылетев» через два года учебы из университета, пройдя армию, любовь, любовь, любовь, пьянку, запои, принудительное лечение от алкоголизма, пройдя через попытки самоубийства, успев стать мэтром среди молодежи буйного литературно-художественного «Контрапункта», встретив последнюю любовь, приведшей к бытовой ссоре и заключению за решетку, крестившись на зоне, и умерев от туберкулеза спустя два года после освобождения, писал в среднем 2,5 стихотворения в год? Не верю! С тем же Губановым «они читали свои стихи на могиле Велимира Хлебникова», а ведь в «Поре…», датированных более ранним годом всего два стихотворения.
Верю в другое. Ханьжов, благодаря своему таланту, в начале ХХI века уверенно занял центральное место среди поэтов советского и постсоветского поэтического андеграунда Саратова. У Александра Дмитриевича после смерти не осталось слабых стихов. Наверное, многое он просто уничтожал. И возвращался к старым стихам, шлифуя вновь и вновь, совершая круги художника – «круги надежды». По словам Владимира Кузьмича, Ханьжов, «работая запредельно и без оглядки», «выстрадал каждое слово» был при этом «тщателен, скрупулезен и строг». Куда уж тщательнее?!
И последнее. Без Семенюка – друга и критика, сопровождающего талант через мытарства больниц и тюрем по его не легкой и бесшабашной жизни, обсуждавшего с автором «каждое слово, каждую строчку», поэта Ханьжова могло в полной мере и не состояться. «Свобода и участь» называется вступительная статья Кузьмича в «Поре возвращения». Осталась только свобода!



Я часто на тебя смотрю.

Я часто на тебя смотрю.
Смотрю, как ты идешь по коридору,
качая бедрами, как будто нет опоры,
в лимонной кофточке, подобной янтарю.

Я часто на тебя смотрю.
Смотрю, как ты идешь по коридору,
и каждый шаг твой – словно острый нож.

Быть может, ты ко мне еще придешь,
но знаю я, что ты придешь не скоро,
качая бедрами, как будто нет опоры.

Среди других – ты грустная Аврора.
Тебя любил я тайной страстью вора.
Теперь остыл и больше не горю,
хоть часто на тебя смотрю.

Пожалуйста, люби кого угодно,
но не целуй небрежно и холодно,
ведь ты и так похожа на зарю
в лимонной кофточке, подобной янтарю.
1963

НОКТЮРН


Ты уходишь
и я не могу удержать
шелест платья
над шелковым блеском чулок
блеск чулок
над бесшумными вспышками пыли.
Ты уходишь по лестнице лунных теней
по всесильным законам житейского рабства
оставляя на завтра в залог
двухминутную дань обещаний
влагу тела на порах лица
негу тела на памяти пальцев
электрический запах волос
разряженных моими губами.
Ты уходишь ступень за ступенью пока
не сливаешься полностью с тенью забора
всю дорогу до дома пытаясь понять
что имел я в виду
говоря о мгновенности счастья
о любви и о счастье
которое дарит мгновенье.
1966




***

Официальное искусство
свои законы yтвердило,
увы, не столько силой чувства,
а чувством силы.

Беда наивному народу,
хана крамольному поэту:
народу выглynят породу,
поэта выживут со света.

Недаром в древности пастушьей
две казни бьши непохожи:
Мидасу вытянули уши,
а с Марсия содрали кожу.

1966


Сонеты к Тамаре

2

Ты остудила мой порыв
и превратила все в обиду,
своей невинности эгиду
от посягательств сохранив.

И был так искренне-фальшив
твой голос, плачущий для виду…
А за стеной лихой мотив
Звал матадора на корриду.

И в этом темпе боевом
всем вожделеньем, всем бессильем
во мне боролись бык с волом…
А ты… сидела за столом
и шпильки, будто бандерильи,
втыкала с тайным торжеством.

1969



***

Тот дом...
С мезонином...
Когда-то я в нем
был на именинах.

И девушка дома того,
нарядная, как ее зала,
тогда ни меня, ни его
вниманием не выделяла.

Тот дом за трехлетний срок
не переменился личиной:
все тот же щербатый порог
и та же калитка с пружиной,

все та же узорная дверь
и все там по-прежнему, кроме
того, что она теперь
ему отдается в том доме.

1973


***

Там дом над глинистым обрывом,
втянув бревенчатый живот,
трухлявой крышею на ивы
готов обрушиться вот-вот.

Там ивы разметали пряди
над игом стонущей воды,
как апелляцию к пощаде
над корпорацией беды.

Там затаилась гибель,
ибо тревожны ночи ноября,
и рвется на острогу рыба
в кровавом свете фонаря.

1974




37-Й В ПАДЕЖАХ

Кому – горе, кому – забава,
кому – зайцем, кому – легавой,
кому – травля, кому – игра,
кому – шухер, кому – ура.

Кто – легавой, кого – подранком,
кто – за право, кого – за так,
кто – в Сухуми, кого – в Таганку,
кто – в бардак, а кого – в барак.

Кому – белое, кому – черное,
кому – гладкое, кому – торное,
кому – радость, кому – печаль,
кому – номер, кому – медаль.

Кто – с осетром, кого – с осьмушкой,
кто – берет, а кого – берут,
кто – на пушку, кого – на мушку,
кто – за трусость, кого – за труд.

Кому – трубное, кому – ратное,
кому – шубное, кому – ватное,
кому – пайка, кому – баран,
кому – папка, кому – балан.

Кто – поближе, кого – подалее,
Кто – героем, кого – врагом.
И т. д... И Т. д ...
КТО – КОГО.

1976



***

...Душа, как скрипка, плачет от
прикосновения любого...
Я в Липках средь пород и мод
увидел горбуна хромого.

Горбом через
ныряя шаг
он шел, и тень его, казалось,
его тащила, как бурлак,
то удлинялась, то сжималась.

Рубль двадцать правая клешня,
и шаг то кованый, то зыбкий...
Он взгляд такой метнул в меня
как рашпилем сыграл на скрипке.

и было мне понять дано
тем цепким взглядом исподлобья,
что состраданье рождено
из опасения подобья.

Я сам поймал себя на том,
что выражением участья
хотел прикрыться, как щитом,
от горькой участи несчастья.

Я всей упругостью хребта
почувствовал в момент сближенья,
как обнажилась нагота
инстинкта самосохраненья.

Но стыд сознанья моего,
должно быть, выявился четко:
я видел: злое торжество
он вылил в складки подбородка.

И, плащ, одернув на горбе,
с такой насмешкою прошаркал ...
Мне стало так не по себе,
что я чуть не бежал из парка.

Обида, гордость, горб, клешня ¬
все это навалилось разом,
все это, нервы леденя,
дезориентировало разум.

И свет белесых фонарей
казался холодом загpобным,
и лишь хотелось поскорей
куда-нибудь, к себе подобным.

О Господи, какой экстаз,
какая сладкая отрада
нырнуть в тепло родного стада!
Толпа разъединила нас.

1974




***

Какие отвратительные рожи!
Георгий Иванов

Охмурял нас облезлый бес,
начитанность корча,
что прогресс невозможен без
рулевых и кормчих.

Но взгляните на эту масть:
урод над уродом.
Взяли власть и глумились всласть
над своим народом.

Лысый череп и низкий лоб,
кустистые брови…
Жизнь взахлеб и сплошной потоп
пота, слез и крови.



***

Опасность и безопасность четырех
конечностей ныне те же, что и встарь.
Ян Чжу


Детство. Радужные звуки.
Мир, поделенный на слоги.
Ухватились – значит ру-ки,
устояли – значит но-ги.

Подрастаем. С каждой пядью
Постигаем расторопней
производные понятья:
подзатыльник и поджопник.

Дальше – горестные капли,
дальше – горькие пилюли:
Эй, куда ты тянешь rpабли!
Убери свои ходули!

И, ответствуя нахрапу,
матереем понемножку:
кто-то вдруг наложит лапу,
кто-то выставит подножку.

Годы мчат. И в результате
всех деяний и ударов
пишем гипсом по кровати,
костылем – по тротуарам,

чтоб подольше не ослабли,
чтоб подольше не согнулись
эти горестные грабли,
эти горькие ходули.

Пусть фортуна приласкает,
пусть случайность не подкосит,
тех – кого мы распускаем,
тех – кого едва уносим.

Потому что было б скучно
жить подолгу осторожно,
и, конечно, – несподручно,
а тем паче – несподножно.

Потому что мира муки
все равно согнут в итоге:
меньшинство – наложит руки,
большинство – протянет ноги.

1988

У родителей

Утихла ругань в доме.
Бесшумной вспышкой с крыши
вспорхнула нечисть.


Над рукописью

Два слова подчеркнул и стер…
Мы до сих пор подпольщики
в своей стране.


***

Наступлю на подорожник,
сяду в дымную траву,
припаду к земле, а все ж не
верится, что я живу.

Эти трепетные сны
до зари, до ранних утр
так насыщенно полны
знаками небесных сутр.

Падает звезда, скользя
по речному рукаву.
Кажется, что все и вся
не со мной, не наяву.

Кажется таким возможным
и доступный рай земной:
я прижмусь к тебе, а все ж не
верится, что ты со мной.

Это сладостная явь
до глубин, до забытья –
опьяняющая плавь
обморочного бытия.

Задохнусь в тугой волне,
стану скользким, как налим,
отдышусь и снова не-
утомим, неутолим.

Звездных знаков непреложней,
очевидней, чем земля,
эта плоть моя, а все ж не
верится, что это я.

Знать, существенна душа
и священна сущность в ней,
раз такие сны, шурша,
стелятся в прихожих дней.

Значит, Бог хранит меня
и не даст пропасть совсем,
раз такая явь, пьяня,
превращает ночь в Эдем.

Лунный свет на подорожник
золотою пылью лег…
Я нашел тебя, а все ж не
верится… Но видит Бог…

1993


***

Малыш, смеющийся взахлеб,
и хлеб, что в заводи намок,
и волосы, налипшие на лоб,
и водоросли между пальцев ног.

Я это лето так в душе берег,
что две зимы средь псов и недотеп
прожил-отбыл и не разбился об
тебя, полудурдом, полуострог.

И связанный, и брошенный в подвал,
затравленный и битый столь,
я был свободен и необорим…

И сны мои качал и согревал –
проселочной дороги вдоль –
цветущих одуванчиков Гольфстрим.

1986


Подпишись на наш Telegram-канал. В нем мы публикуем главное из жизни Саратова и области с комментариями