Антология саратовской поэзии. Глава 23

В этот раз мне придется чуть выйти за привычный формат трех-четырех абзацев об авторе. Причина проста – новому обитателю Антологии, Игорю Сорокину, очень скоро исполняется первая полусотня. Надеюсь, что увидеть это вступление и саму подборку будет приятно нашему достойнейшему современнику, поэту, человеку, знающему любимый город глубоко в историческом, археологическом, культурном разрезе. Игорь активно поучаствовал в «Контрапункте» и АТХ, и развернул (я думаю можно сказать именно так) земляков и соплеменников лицом к дому Павла Кузнецова, восстановив его и создав вокруг него современную демократическую среду художников. Сорокин обратил наше внимание к Тайбалыку и Глебучеву оврагу, а если брать крупнее, к историческим корням и духу волжского града Саратова.
- Ты поэт – краевед!
Как тебе полтинник лет?

Антология саратовской поэзии. Глава 23
Сорокин Игорь Владимирович
(род. 12.04.1965г.)

Закончил филологический факультет СГУ в 1988 году, аспирант РГГУ, с 1989 по 2007 — заведующий домом-музеем П.В. Кузнецова (Саратовский государственный художественный музей имени А.Н. Радищева). В 1986—1991 состоял членом объединения «Контрапункт». Стихи и проза публиковались в журналах «Волга», «Знамя», «АБГ» (Тбилиси), «Черновик» (Нью-Йорк), «reflection» (Чикаго), «Дирижабль» (Нижний Новгород), «Василиск» (Саратов), «Дети Ра» (Москва) и др.

- А ты, особенно ничего не пиши. Расскажи, как мы ходили в овраг. В овраг, в который с холмов стекаются воды семи кладбищ разных концессий…
Овраг. Удивительно, но годы, он водит думающий город С. в овраг нашего унижения - в Глебучев. Зачем? Что дает поэту забетонированный нерв города, клоака грязи и зловоний? Многонациональный, изначально свободный город, в привычных ныне оковах мрачного бездушия и наплевательства – брр…
- Саратов по своему солнцу, по своей грубости-нежности и склонности к изобразительным искусствам мог бы рассчитывать в будущем, лет через пятьсот, на участь и славу Флоренции. Но пока ради красивой жизни мы могли бы сами себе напомнить Венецию. Ты думаешь – это что? (мы идем по маленькой улочке, а Игорь показывает мне на растёкшийся по дороге ручей, выбивающийся не то из соседнего двора, не то из ржавого люка). Это – не канализация. Это – родник. Он всегда здесь тёк. Течет. И с ним тупо асфальтом не справиться. В Саратове четырнадцать речек, от Гусёлки до Улешей, и сотни ручейков, питающих большое тело Волги. Они по-разному убиты и задавлены, превращены в сточные канавы и канализационные коллекторы. Как наш глебовражный Тайбалык – по сути священная река, сокровище, вечная память…
И неожиданно, под воздействием слов Игоря, я представил, совсем другой, но и родной город с речушками стекающих с холмов и ресторанами, лавками, магазин по берегам. Волжский город в контексте Сорокина «чудится Китаем», за гаражом «начинаются Пиренеи», где-то рядом с улицей Гоголя:
«Я не ходил здесь верную тысячу дней.
Но по-прежнему здесь еще
сушатся сети верандных окон
и фонари световым потоком
шар образуют из мокрых ветвей…».
И даже его каналы Петербурга где-то здесь, как здесь наш Петербург, Сибирь и наша Россия.
«Громада-жизнь
швеёю-мотористкой
тебя достанет, город Петербург.
Прошьет насквозь
шинель твою, в мороз
на злую площадь выйдут декабристы,
а женам их – в метель рыдать без слез
во всю Сибирь – так искренно, так чисто…».
Редкий и неискоренимый романтик с доброй улыбкой, который вернулся из недолгих странствий домой. Здесь его и не без его участия, альтернативное, дышащее и прикалывающееся общество художников разных. Будь то в конце восьмидесятых союз муз «Контрапункта», в девяностые - неунывающем театр АТХ. Тогда же и позже в нулевые, вверенная ему и подчеркнуто демократичная территории музея художника Павла Кузнецова. А дальше работа с проектами вокруг города, и со словом в журнале Общества любителей вольных прогулок «Околоколомна», «надмирном» нижегородском альманахе «Дирижабль», над выставками друзей-художников, и над новыми строфами.
Он продолжает учиться, и пытается ненавязчиво нам рассказать, что «все живут для одного – для трепета». Почитайте - настолько все у Игоря разное, неспокойное и живое.
…И на трибуне, и в постели
не успокоится душа
мешает думать и дышать
и воротник, и крест нательный.
И настолько все вкусное. Как киприотский суп. И пляшут деревья…
А вот еще его строчка:
«Можно просто смотреть, мир прохладен и чист…»
Лучше, и не скажешь.

***
Мы живём на остановках конечных,
между нами бродит жёлтый автобус.
У тебя есть дома круглая свечка.
У меня есть старый сломанный глобус.

Много всякого добра в домах наших -
чёрных стрел и голубых чашек.

***
Лужи, как оказалось,
нужны земле для порядка –
в народе это зовётся
стремлением к идеалу.
С ними земля становится
более ровной и гладкой.
И – приближается
к шару.

***
Выйдем из себя, покурим,
сядем на сломе ветра.
В каменоломне головы наотколупываем дури.
Пора уезжать, пора – хотя бы на 1/4 метра.

Известковая память
третичным морским ежом
тянет тяжёлое время, тяжёлое время.
Где-нибудь там, за ржавым чужим гаражом,
начинаются Пиренеи.

***
осенний суп киприотами варится с перцем
на глубинной морской воде.
Меня научил его делать Памбос,
рыбак, живущий в посёлке на окраине Пафоса –
лодки в этом посёлке белого цвета,
а глаза им рисуют голубою и чёрною краской
(когда они отдыхают, вытащенные на берег,
закрывают глаза брезентовым покрывалом).
Памбос стар и он любит
забрасывать якоря
и вытаскивать сети.

Для осеннего супа нужно
раздобыть глубинной воды
со дна средиземного моря.
Памбос делает это при помощи
каменного ведра, сработанного ещё
его прадедом Павлосом,
жившим 170 лет.

Там, в глубинной морской воде,
встречается всякое:
рыбы, водоросли, песок,
крабы, мидии, жемчуг –
всё это бросается в суп.
Остальная картошка-моркошка –
по вкусу. Но главное – перец –
чёрный, красный, сиреневый,
предрассветный.
А в самом конце –
непременно – глоток зевании
(так зовётся у них самогон,
виноградная водка)

Хорошо этот суп есть кипящим –
с огня, когда ветер
срывает
пену с бешеных волн –
в штормовую погоду.

Или хотя бы, чтоб дождь
по окошку хлестал.
И под грома раскаты
все яблоки рушились в сад

и плясали деревья.

Жара
Мысль! вот поэзия, которой
нет выше, даже не ищи,
так говорил Анаксагору
Платон в полуденной тиши.

Волна облизывала берег,
звенело небо, солнце жгло,
Платон зевал и взглядом мерил
мир, непомерный и чужой,

где солнце, выжженное морем,
дорога, каменный забор,
немного тени от забора,
в которой спит Анаксагор...

***
Уплывают коричневой Волгой
пятна нефти в Каспийское море.
Рыбьим жиром, мазутом, карболкой
пахнут сумерки, осени вторя.
В детстве было, наверное, то же,
только ливни хлестали сильнее,
только окрики лоцманов строже
и вода возле сходней чернее.
Только были другие предметы:
монастырского храма руины,
куст на крыше, распластанный ветром,
и под ними — плавучий зверинец.
Новый мост был действительно новым,
старый город действительно старым,
и двудечный кораблик огромным,
и рязанской рубахой татарин.
И арбузы в четыре обхвата.
Шарф чужой вокруг шеи в три раза.
И казалось, что смерть акробата
так прекрасна — как жизнь водолаза.
Но о чём — у причала подслушав —
говорили — не помню, не понял —
пароходные рупоры, скушные
пеликаны и серые пони.
Нахватались лишь жадные чайки —
чтобы завтра забыть — разговоров
у цепей заржавелых, отчаянно
улетая в Каспийское море...

***
Кирпич с размытою извёсткой,
котёнок между пыльных рам.
Спешит – за поворотом храм –
старушек сухонькая горстка,
как первоклассницы летят –
у них большой сегодня праздник.

Народ в трамвае едет разный,
трамвай мотается как стяг
под мокрым небом серединным,
везя обнявшихся растяп
с карманниками – все едины.

Однообра-разнообразный
из слухов и передовиц,
из рож, мордоворотов, лиц
плетётся с нами город грязный.

То воздух утренний, то газы,
то еле мчимся, то стоим,
то в тихой ненависти таем.

То восстаём из пепла – и
поют снега, молчат огни,

Саратов чудится Китаем.

***
- Расскажи мне, милый друг, на бумаге
как текут полноводные реки,
как плывут по ним греки в варяги
и варяги путешествуют в греки.

Как по берегу идут с бечевою
бурлаки из Саратова в Сызрань,
а навстречу им разбойной войною
Стеньки Разина веселая тризна.

Как поют свои долгие песни,
купола золотыми встречая
берега, и как становится тесно
возле сердца и легко за плечами…

- Извини меня, друг милый, но в нашей
стороне, увы, нехватка бумаги.
И вообще мы тут без музыки пляшем
и без памяти на месте шагаем.

А над нами реют красные флаги,
трудовые-боевые знамена,
и не то, что не хватает бумаги –
нету слов. Вот так и живем мы.

Так что лучше приезжай без дороги
к нам на палочке верхом – сам увидишь
как мы тут же забываем о Боге,
Слово Божие, разделав на слоги,
переводим –
на агитки, да идиш.

***
Девушки с узкими бёдрами, маленькой грудью,
приходите ко мне, почитаем стихи на крыше,
женский труд ваш ещё тяжёл,
неизвестно, будет –
ну а вы ничего, не бойтесь,
и будьте, выше.

Ваша девственность – дикой спокойной силы
вы как юные лошади дышите в ноздри,
но уже вы готовы к любви навылет
и боитесь – поздно.

ничего-ничего, ведь под небом этим
все до маленькой смерти в любовь дышали
и, задохнувшись жизнью, большие дети,
от себя – по кругу – к себе – бежали.

***
Ни посоха в руках, не ремесла,
в ногах ни правды, ни желанья шага
и жизнь бурлит как медленная брага,
свирепой тишиною приросла
сухая память по чужим оврагам.
И кажется: судьба – надорвалась
и медленную ночь заголосила
огромная неведомая сила –
очередная маленькая власть
над вечной и измученной Россией.

И мир, как прежде, кажется, чужим
он перевернут и собой опознан
ему светло и никогда не поздно
как и тебе, но все-таки скажи,
зачем тогда мы выбираем звезды,
рождаемся и привыкаем жить?

***
Лёгкий запах бензина
в сыром и холодном воздухе.

Осенью пахнет поздней
сумрачно, но легко.

Барабанщик завидует звонкой
и ясной судьбе горниста,
тому, как он вскидывает руку
как голову запрокидывает
и воздух небесный пьёт.

Горнист же завидует чёткой
и верной судьбе барабанщика.

***
В этом тёмном странном месте
по ночам гуляет Пестель —
через мостик свой идёт,
неземной поклон кладёт.
Горд он, бледен и спокоен —
только шею трёт рукою.
Неземной поклон не виден,
Пестель тих и безобиден.
Безобиден, тих и всё же —
что-то изморозь по коже.
В этом тёмном странном месте
мы поставим мелом крестик:
мрак, брат Пестель, не померкнет —
погуляйте на Кронверке...


Вспомнишь невольно
всемирный потоп –
геометрия, ветер, любовь.

***
Попробуй измерить площадь души
спичечным коробком,
а высоту свободы длинной декораций.

проще
по отпечатанным в небе изгибам акаций
доказывать вывернутым колобком:
параллельные прямые
смеют пересекаться.

***
руки за спину, голову набок —
чувствуешь, как тебя вырубают из камня?
помнишь, как складывается из бумаги
кораблик, а ветры заходят справа?

что если вдруг среди бури однажды
в море окажется гибельный остров:
какая разница — стать рабом Микельанджело,
или быть мрамором просто

* * *
Рыбаком ли с лицом истукана,
истуканом с лицом рыбака
тихо выдуман этот кровавый
горизонт в золотых облаках.
Непременно поймается рыбка —
даже пусть через тысячу лет.
Потому и играет улыбка
по воде, невесома на свет.

***
Пейзаж души похож на облака,
которым можно улетать, клубиться,
сгущаться в тучи – в ливни и снега
и после падать, чтобы возноситься.

Там высоко, смотри, есть берега,
и – против солнца – рана в виде птицы.


Подпишись на наш Telegram-канал. В нем мы публикуем главное из жизни Саратова и области с комментариями