Из статьи Антона Краснова «Борис Пильняк: Идущий на рожон истории». «МК-Саратов». 13 октября 2014.
Это был очень беспокойный и, наверное, не очень своевременный для своей эпохи человек. В суровые 1930-е, когда был актуален и брался напоказ воинствующий пуританский минимализм в одежде, в быту, в поведении, он ходил в вызывающих круглых очках в золотой оправе, в пиджаке, кроем смахивающем на фрак, а главное – писал то, что не лезло ни в какие ворота современности.
Основоположник так называемый «орнаментальной прозы», с её разорванностью, опасной текучестью, с её так называемым «монтажным» принципом соединения разнородных сегментов повествования – он и в быту смешивал несмешиваемое: так, во время путешествия по Волге из Нижнего Новгорода в Саратов с любимой женщиной он зачем-то купил волчонка. Это лишь один штрих: метался, узнавал, экспериментировал он во всём... Называл Октябрьскую революцию прорывом в... XVII в., при этом полагал это событие возвращением к истокам русского духа. И всё это не показное: достаточно прочитать несколько страниц его прозы, чтобы понять: он так (по крайней мере, одно время) и чувствовал мир. «Самый сумбурный, самый нестройный и неясный писатель современности», он при этом был едва ли не самым читаемым литератором России в конце 20-х – начале 30-х. Его роман «Голый год» (1921) получил мировую славу, его «Повесть непогашенной луны» (1926) дала отсчёт беспримерной травле автора.
Всем людям, мало-мальски знакомым с историей русской литературы, конечно, известно: настоящая фамилия Бориса Пильняка – Вогау, он сын обрусевшего поволжского немца из Екатериненштадта (ныне Маркс), земского ветеринарного врача Андрея Вогау и Ольги Савиновой, дочери саратовского купца. Всё детство юный Борис провёл в путешествиях: в первый класс гимназии пошёл в Саратове, потом были другие провинциальные города России: Богородск, Нижний, наконец, Коломна. «Моё детство прошло между Можайском и Саратовом,– в Саратове я неимоверно врал о Можайске, в Можайске – о Саратове, населяя их всем чудесным, что я слышал и что я вычитал. Я врал для того, чтобы организовать природу в порядок, кажущийся мне наилучшим и наизанятным»,– так писал сам Пильняк об этих годах. Неуклонно следуя этому замечательному принципу в своём раннем творчестве и лишь расширив географию своих творческих изысканий, Борис Андреевич быстро преуспел на литературном поприще: первый опыт, миниатюра «Весной», вышла в московском журнале «Копейка» (1910), а начало постоянной литературной деятельности традиционно датируется 1915-м. Именно в этом году 20-летний студент Московского коммерческого института Борис Вогау поселяется в подмосковной Коломне, регулярно публикуется в «толстых» литературных журналах и берёт себе псевдоним «Пильняк». Собственно, «пильняки» – это жители лесоразработок-«пильнянок» в Харьковской области, где Борис Андреевич время от времени гостил у своего дяди, известного живописца Александра Савинова.
К 1924 г., когда Борис Пильняк переехал из Коломны в Москву и предпринял путешествие вниз по Волге с заездом в город детства Саратов, он был уже очень известным писателем. Автором прогремевшего «Голого года». Певцом «грязной обывательщины, издыхающей в обстановке революции», как грозно и двойственно скажет о Пильняке Лев Троцкий. Собственно, здесь, в Саратове, на родине своих предков Борис Пильняк застал именно это – едва теплящуюся жизнь, перепаханную революцией, гражданской, страшным поволжским голодом. Пильняк очень автобиографичен, вот выдержка из его рассказа «Старый дом»: «…Утром он пошёл в старый дом. Он шёл переулками, где когда-то бегал мальчишкой и где проезжали раньше от набережных громовые ломовые,– теперь здесь было пусто, росла трава из камней, а за палисадами, за полуразрушенными воротами и заборами буйничали сирень и белая акация. От старого собора (как раз того, около паперти которого валялась пушка Пугачёва) широким платом размахнулась Волга, вольная и буйная, как каждую весну. И Волга, как переулки у старого собора, была пустынна, безмолвна, – там, где стояли баржи и толпились тысячи, ничего не было, и забойку размыло водой…»
Это написано 90 лет назад, 8 июля 1924 г. в сторожке в Шихановском лесничестве на берегу Волги, это написано о старом купеческом доме, где жила его родня по материнской линии, в том числе и тот самый дядя-художник. Старый собор – понятно, Свято-Троицкий. Дома этого, располагавшегося в Троицком переулке, что близ музея краеведения между улицами Лермонтова и набережной, больше нет: его снесли в 60-е при постройке новой набережной и автодорожного моста. Однако сохранились исторические свидетельства того, кто смотрел из окон этого дома в начале прошлого века, кто смотрел из окон дома напротив. Итак, в одном доме по Троицкому взвозу жили художник Александр Савинов и его племянник Борис Вогау, а в соседнем – гимназист Алексей Рыков, да-да, он самый, будущий председатель Совнаркома.
Заочные соседи по Саратову, когда всё только начиналось, они оказались рядом и в самом конце: и Рыков, и Пильняк были расстреляны на подмосковном полигоне «Коммунарка» весной 1938-го – политик в марте, писатель в апреле…
В том же 1924-м, когда был написан процитированный выше «саратовский» рассказ «Старый дом», Пильняк констатировал с нескрываемой горечью и, наверно, с предчувствием того, что неминуемо произойдёт: «Мне выпала горькая слава быть человеком, который идёт на рожон. И ещё горькая слава мне выпала – долг мой – быть русским писателем и быть честным с собой и Россией».
А её, Россию, Пильняк понимал и трактовал крайне своеобразно. Особенно в «Голом годе», славе и проклятии писателя. В плоскость городка с говорящим названием Ордынин (где в 1919 г. и происходит пёстрое действие романа) он умудряется втиснуть тысячелетнюю Россию, а пространственные границы «разогнать» до общерусского масштаба. Поясню. Для Бориса Андреевича Октябрьский переворот не вполне определённый социальный катаклизм, обусловленный рядом объективных и вполне материальных причин, а прорыв бунтарской стихии, демонического анархизма, этакого «разинского» хаоса, якобы лежащего в основе природы народа российского. В своё время этот хаос, эту стихию придавили цивилизаторским сапогом Петра Великого, структурировали, загнали в клетку европейской культуры. По мысли автора, корни революции не в том, что доступно объяснено во всех катехизисах марксизма-ленинизма, а в высвобождении подлинной стихии народного духа. Ну, примерно так: «Нет никакого интернациёнала, а есть народная русская революция, бунт – и больше ничего. По образу Степана Тимофеевича.– «А Карла Марксов?» – спрашивают.– Немец, говорю, а стало быть дурак.– «А Ленин?» – Ленин, говорю, из мужиков, большевик…» – доступно излагает один из персонажей романа.
Неудивительно, что подобное произведение, да ещё написанное с использованием новаторской и виртуозной литературной техники, всколыхнуло Россию, да и Европу. Расползлось по языкам, по переводам. И сам автор, проверяя свою концепцию «метельной России», расширил географию творческих и реальных странствий, захотел взглянуть на неё извне. Сопоставить корни и краеугольные камни иных культур со своими, российскими. Он побывал в Германии и Англии, Японии и Китае, Монголии и на Памире, в США. Цивилизованный, технически развитой Запад потряс писателя, и он отказался от «стихийно-нутряной» концепции и реабилитировал в собственных глазах цивилизацию, рациональное начало, прогресс.
Это, собственно, совпадало с государственными установками времени: во главу угла в СССР были поставлены экономические преобразования и индустриализация страны. Однако к тому времени – конец 20-х – начало 30-х – творчество Пильняка явилось объектом слишком уж яростной критики, чтобы ему могли зачесть подобное «исправление». Всё-таки Борис Андреевич, человек действительно честный и перед собой, и перед другими, действительно лез на рожон: опубликовал «Повесть непогашенной луны», где под именем командарма Гаврилова вывел Михаила Фрунзе, якобы «зарезанного» врачами во время операции по приказу сами знаете кого; издал в Берлине (!) повесть «Красное дерево» (1929).
Помнится, именно с этого года на Б.А. спустили всех литературоведческих собак, самых злых, кусачих и свирепых, что ни есть в Советском Союзе: «Красное дерево» с белой сердцевиной», «Борис Пильняк – собственный корреспондент белогвардейщины» и т.д. и т.п.– всем этим буйно кричащим добром пестрели страницы тогдашней прессы. Учитывая, что на тот момент Пильняк был председателем Всероссийского союза писателей, соблазн вцепиться в ногу такому гиганту был для критиков всех разборов слишком велик. Разоблачали, не читая; клеймили позором, не открывая страниц разносимого текста. Особенно усердствовал Леопольд Авербах: этот такой же, как и Пильняк, выходец из саратовского купечества к тому времени набрал громадную силу и уже вышел на тропу войны с «попутчиками».
Однако не следует думать, что «кровавая гэбня» немедленно перемолола писателя, допустившего идеологические промахи. Уже после снятия Пильняка с поста председателя ВСП был издан восьмитомник его сочинений, литератор продолжил своё активное знакомство с внешним миром. Борис Андреевич свободно выехал в США и Японию и по итогам этих поездок издал книги очерков – соответственно «О'кей, американский роман» (1933) и «Камни и корни» (1934), а в августе 1934-го участвовал в работе I съезда советских писателей. Но дальше, понятно, было хуже.
В апреле 1937-го Борис Андреевич на заседании московской писательской организации публично покаялся: «Я проповедовал принципиальную позицию беспартийности…» Но это было не то время, когда меч не сёк покаянную голову. Впрочем, «хаотичный» и «внепартийный» Пильняк прожил на свободе аж до октября 1937-го – к тому времени неистовый «апостол РАППа» Леопольд Авербах был уже два с лишним месяца как расстрелян.
…Бориса Андреевича «брали» на его даче в Переделкино 28 октября 1937-го. Писатель праздновал трёхлетие своего сына, с поздравлениями зашли и быстро откланялись несколько гостей, в их числе Пастернак. В десять часов вечера приехал ещё один гость. Пильняк, вышедший встречать посетителя с сыном на руках, знал этого человека по Японии, где тот работал в советском посольстве. Писатель услышал: «Николай Иванович срочно просит вас к себе, у него к вам какой-то вопрос. Через час уже будете дома». Под Николаем Ивановичем имелся в виду нарком госбезопасности Ежов, и потому в возвращение писателя домой слабо верилось. Примечательно, что Пильняк не взял узелок с вещами, протянутый ему женой, и вовсе не потому, что хотел подарить ей надежду: по версии родных Пильняка, он попросту хотел уйти из дому навсегда не арестантом и свободным человеком.
Подпишись на наш Telegram-канал. В нем мы публикуем главное из жизни Саратова и области с комментариями
Теги:
