Литературные «кровники»

Наступивший 2017-й год — юбилей не только февральской и октябрьской революций, но и, в некотором роде, последующих событий, которые произошли из-за тектонических общественных сдвигов и ненадолго подняли на волну истории деятелей, ставших своего рода властителями культурных (точнее — литературных) умов в первые годы советской власти. Двое непримиримых «друзей-писателей», о которых пойдёт речь, взлетели на литературный Олимп в 1920-е, а десятилетие спустя их головы одна за другой скатились на плаху Большого террора.
Александр Воронский, писатель, литературный критик, редактор журнала «Красная новь» и создатель группы «Перевал», объединял литераторов, имеющих статус «попутчиков»,— Михаила Пришвина, Андрея Платонова, Эдуарда Багрицкого, Николая Дементьева и многих других. Будучи сторонником Льва Троцкого, Воронский разделял его критику противопоставления «буржуазной культуре и буржуазному искусству пролетарской культуры и пролетарского искусства». «Этих последних вообще не будет, так как пролетарский режим — временный и переходный. Исторический смысл и нравственное величие пролетарской революции в том, что она залагает основы внеклассовой, первой подлинной человеческой культуры»,— писал Троцкий в предисловии к своей книге «Литература и революция».
Леопольд Авербах, комсомольский вожак, генсек всероссийской ассоциации пролетарских писателей (ВАПП), редактор журнала «На литературном посту», был не только ярым критиком Воронского («воронский Карфаген должен быть разрушен»), но и своего рода «инквизитором» для тех, кто не был вместе с ВАПП. Сегодня про него бы сказали, что Леопольд Авербах обладал статусом одного из самых влиятельных медиаменеджеров 1920-х — начала 1930-х, в его руках была сконцентрирована власть над самой большой в те времена организацией литераторов. Кстати, изначально, Авербах был выдвиженцем Троцкого, по рекомендации которого начал большую редакторскую карьеру в журнале «Молодая гвардия». Но затем переориентировался, став всячески клеймить литературных «попутчиков», за которых вступался Троцкий. Взгляды Авербаха заключались в том, что писателем может стать любой пролетарий; исходя из этого, всесильный генсек ВАПП ратовал за вовлечение в литературные процессы широких слоёв рабочих. Одновременно подвергал обструкции «статусных» литераторов — Михаила Булгакова, Алексея Толстого, Владимира Маяковского и даже Максима Горького, с которым позднее «помирился» и стал соредактором сборника о строительстве Беломорканала.
Воронский и Авербах: люди-полюсы, по-разному видевшие пути развития советской культуры и определявшие повестку первых буйных послеоктябрьских лет, были по-разному связаны с Саратовом.

С Лениным до конца
Выходец из Тамбовской губернии, Александр Константинович Воронский родился в сентябре 1884 года в семье священника. Это предопределило его «профориентацию»: родные отдали мальчика в православную семинарию в Тамбове, откуда его исключили из пятого класса в связи с тем, что юноша увлёкся социал-демократической «крамолой». Так на рубеже XIX-XX веков начиналась биография многих будущих высокопоставленных деятелей — тот же Иосиф Сталин был изгнан из духовной семинарии за связи с революционным подпольем.
Вступив в РСДРП в 1904 году, Воронский неоднократно арестовывался, побывал в ссылках, отсидел год в Петропавловской крепости. К концу первого десятилетия минувшего века он имел за плечами типичный опыт русского революционера-подпольщика. В этот период, в 1911 году, 24-летний большевик оказывается в Саратове, где налаживает деятельность поредевшего после поражения революции 1905 года подполья.
По прибытии в Саратов Воронский принял участие в создании трёх марксистских кружков. Один из них состоял из рабочих гвоздильно-проволочного завода Гантке (позже — метизный завод имени Ленина в Заводском районе). Во второй кружок входили трудящиеся Рязано-Уральской железной дороги, а в третий — саратовские студенты. Всего около тридцати человек ходили на нелегальные собрания, о чём во второй половине 1920-х Александр Воронский вспоминал в своей автобиографической книге «За живой и мертвой водой». В мемуарах он описывал старого большевика Станислава Кржижановского, с которым виделся и общался, будучи в Саратове, попутно рассказывая о собственных страстях и пристрастиях:
«Он служил в городской управе библиотекарем. Был он узкогруд, мал ростом, имел проворные и тонкие руки. Он болел туберкулёзом и нередко по неделям лежал в постели. Пунктуальность и точность его нимало не напоминали среднего русского интеллигента. Он не выносил обломовщины, амикошонства, и я, несмотря на дружбу с ним и совместную работу, никогда не говорил ему «ты». Часто он делал выговоры то за курение табаку, то за склонность к стихам и романам. Он полагал, что мне недостаёт знакомства с точными науками. Я внял его наставлениям, занимался математикой, физикой, химией. Не доверяя, он подвергал меня суровым экзаменам; неодобрительно почёсывал свой большой нос, узнав, что я сбился в конце концов на философию и психологию, а когда открылось моё вполне снисходительное отношение к горячительным напиткам, негодованию его не было предела. Он заявил, что считает меня почти «конченым» человеком и что сомневается даже, могу ли я состоять в подполье.
Огорчённый, возмущённый и устрашённый его упрёками, я напился в мрачном одиночестве, уверив себя, что у меня болят зубы и что водка единственно верное средство для лечения их,— в расхлёстанном и возбуждённом виде пришёл к Кржижановскому. Его комната напоминала келью монаха. Кржижановский лежал больным. Я затеял утомительный для него и предлинный разговор, убеждая приятеля в благодетельном действии алкоголя на здоровье; я говорил дальше, будто опьянение даёт какие-то «полноценные миги», разрушает привычные и трафаретные ассоциативные связи, давая место новым, иногда гениальным прозрениям,— ссылался при этом на психологию,— привёл Кржижановского в ужас и негодование. На другой день он назвал меня отпетым, пророчил погибель, однако на выговоры стал более скуп, очевидно, убедившись в том, что они производят на меня иногда впечатление неожиданное. За всем тем мы работали дружно, и наши размолвки не вставали меж нами значительными помехами. Я уступал ему на словах, но делал часто по-своему, находя всё же его влияние благотворным».
Помимо Кржижановского Воронский работал и с проживавшими в Саратове сёстрами Владимира Ленина и их матерью. К слову, Воронский и Ленин также были довольно близки, о чём свидетельствуют воспоминания Надежды Крупской. Она упоминает о встречах редактора «Красной нови» с Ильичём в момент его последней болезни — в конце 1923 года.
Вот как описывал Александр Воронский встречи с Ульяновыми:
«В большой и несколько сумрачной квартире Ульяновых всегда стояла строгая тишина, может быть, оттого, что старший брат Марьи Ильиничны был повешен. Мать Ленина, опрятная, худощавая, морщинистая старушка, неслышно ходила из одной комнаты в другую, погруженная в одни и те же думы. У неё замечались странности: повсюду она прибирала книги и в особенности газеты, иногда их нелегко было найти. Добрый её и усталый взгляд скользил по вещам, по мебели, что-то отыскивая и ни на чём не успокаиваясь. За чаем или за обедом она иногда спрашивала Марью Ильиничну или Анну Ильиничну о Ленине: не пришло ли письмо от него, здоров ли он и Надя, не нуждаются ли они. Она называла Ленина Володей, Володенькой, очевидно, думая о нём, как о ребёнке.
[…]
Я никогда также не мог забыть, что Марья Ильинична — сестра Ленина, человека, больше и дороже которого для меня никого не было. Случилось, что я повстречался на улице с Ульяновой, ведя под руку приятельницу своей кузины. Я рассказывал своей даме что-то смешное, заглядывал ей в глаза, моя шапка легкомысленно сдвинулась на затылок, а знакомая была в каракулевой шубке и в шёлковом платье. Она показывала ряд прохладных зубов, оттенявших подкрашенные губы. Увидев Ульянову, я смутился, нашёл своё поведение непристойным, тем более что Марья Ильинична, как показалось мне, бегло, но строго на меня посмотрела. Я откладывал очередное свидание с ней, а когда явился, то стал оправдываться неизвестно в чём. Я утверждал, что мы, большевики, не отшельники, что иногда приходится прикрываться знакомствами с буржуазией, что не всякое лыко — в строку, я наговорил много заведомого вздора и неправды и успокоился, убедившись, что Марья Ильинична меня не видела на улице и не понимает, о чём я веду речь.
Я уносил из квартиры Ульяновых легальную и нелегальную литературу, новости из жизни зарубежных групп. Марья Ильинична неизменно давала советы быть осторожней, в сдержанных её манерах, в её скупых улыбках и словах скрывались заботы о «своих», о том особом кадре людей, который подбирался, воспитывался Лениным. Это крепкое чувство к «своим» ободряло, соединяло с разбросанными повсюду и часто незнаемыми друзьями. Уходя и приходя, я тщательно проверял, нет ли за мной филёров, и, дабы полней убедиться в этом, шёл за город и долго бродил по окраинам».
В какой-то момент из-за обнаружения слежки за собой, Воронский был вынужден на время покинуть Саратов и жить сначала в Евпатории, а затем в Николаеве. В ноябре 1911 года он получил письмо от Марии Ульяновой. Она сообщила, что саратовские большевики избрали Воронского делегатом на VI партконференцию, которая готовилась в Праге, там он впервые встретился с Лениным. Из Праги в качестве представителя ЦК большевиков Александр Воронский возвратился в Саратов, здесь встретился с кружковцами и партийцами, рассказал им о решениях Пражской конференции.
105 лет назад, в ночь с 7 на 8 мая 1912 года Воронского вместе с Марией Ульяновой и другими подпольщиками арестовали в доме на бывшей Угодниковской улице (ныне — ул. Ульяновская, 26, где находится Этнографический музей).


В доме на ул. Ульяновской, 26 в советские годы располагался музей семьи Ульяновых. В ночь на 8 мая 1912 года здесь арестовали Александра Воронского и младшую сестру Владимира Ленина — Марию Ильиничну.

После нескольких месяцев в тюрьме (можно предположить, что в нынешнем саратовском СИЗО, однако детальной информации об этом нет), в ноябре того же года, сестру Ленина отправили в ссылку в Вологодскую губернию, а будущего друга писателей-«попутчиков» — в город Кемь Архангельской губернии.
Известность как литератора к Воронскому пришла после октября 1917 года, однако ненадолго — поддержав в 1923 году Троцкого, Александр Константинович подписал себе смертный приговор, приведённый в исполнение 80 лет назад,— в августе 1937 года. Десятилетием ранее, в 1927 году, Воронского исключили из партии и отправили в ссылку в Липецк по делу, заведённому на него замруководителя ОГПУ Яковом Аграновым,— тем самым «милым Янечкой», другом будетлян, который в расстрельном 1937-м (до собственной казни) был внезапно понижен до руководителя управления НКВД в Саратовской области. После ссылки Воронский успел недолго поработать на второстепенной должности редактора отдела классической литературы в Гослитиздате. Но к тому моменту его давние критики, ВАППовцы, за излишний либерализм к «непролетарским» писателям восторжествовали. В памяти ещё была свежа скандальная история с выходом в 1926 году «Повести непогашенной луны» Бориса Пильняка, некоторое время жившего в Саратове. Основанную на слухах об обстоятельствах смерти наркома обороны Михаила Фрунзе, повесть быстро изъяли и запретили — этот текст стал компроматом не только на писателя, но и на Воронского, которому Пильняк посвятил своё произведение.
В апреле 1927 года, на заседании отдела печати ЦК ВКП(б) журнала «Красная новь», деятельность Воронского как его редактора была подвергнута резкой критике за то, что журнал не проводит политику партии в области литературы. Одним из тех, кто обрушился на фактически слетевшего с должности Воронского, был Леопольд Авербах.
Как пишет в книге «Неистовые ревнители. Из истории литературной борьбы 20-х годов» литературовед Степан Шешуков, в мае 1927 года ВАПП выступил с письмом «Ко всем организациям пролетарских писателей», в котором сообщалось о снятии Воронского как о совершившемся факте, хотя с должности редактора «Красной нови» его отстранили позже. «Тов. Воронский был противником, не только практически выступавшим против ВАПП, но он теоретически обосновал невозможность существования пролетарской литературы… Тов. Воронский объединил вокруг него всех врагов ВАПП — от правых идеологов, растущих буржуазных писателей, до мелких литературных обывателей, не брезгующих дешевой клеветой… Тов. Воронский, борясь с ВАПП, неизбежно должен был прийти к борьбе с партийной линией в вопросах литературы и выступить против нее»,— отмечалось в письме. Снятие Воронского рассматривается как «чрезвычайно важный в деле оценки литературной линии партии факт», который «знаменует собой определенный этап в развитии пролетарской литературы».

Инквизитор, попавший под гильотину
Леопольд Авербах взобрался на пьедестал инквизитора, каковым его полагали многие товарищи по литературному цеху 1920-х (хотя товарищами в ожесточённых боях на писательском фронте того времени можно было называться лишь формально), довольно рано, как, собственно, рано с него и скатился.
Он родился в 1903 году в Саратове в семье Якова Свердлова. Да-да, того самого Якова Свердлова — старого большевика, первого формального руководителя РСФСР.
Для начала немного генеалогии.
Дед Якова Михайловича — Израиль Свердлов — переехал в Саратов из беларуского Полоцка во второй половине XIX века. Первоначально он работал на Царицынской улице (ныне — Первомайская) в доме Андреева, потом перебрался на Немецкую улицу (ныне проспект Кирова) в дом Эрфурта. Как отмечает журналист Станислав Гридасов, рекламные объявления Свердлова гласили, что фирма «Граверное и каучуковое заведение И. Свердлова и Ко» существовала с 1869 года. В 1886 году дочь Израиля Свердлова — Мария — решила выйти замуж за простого русского парня, ради чего бежала из семьи и приняла православие. Отец через суд пытался вернуть домой беглянку, но мировой судья отказал в иске, о чём сообщалось во многих саратовских газетах того времени.
В этот же период сын Израиля Свердлова — Михаил — открыл собственное граверное дело и примерно в 1883 году переехал в Нижний Новгород, где в 1885 году у него родился второй сын — Яков, будущий революционер и большевик. Старшая сестра Якова Михайловича — Софья — не уехала в Нижний, а вышла замуж за известного саратовского купца Лейба Исааковича Авербаха, который выкупил у Свердловых семейный бизнес, и на Немецкой появилась новая вывеска — «Санкт-Петербургское каучуковое и граверное заведение Авербаха, бывш. Свердлова». У Софьи Свердловой и Лейба Авербаха в 1903 году в Саратове родился тот самый Леопольд Авербах, чья младшая сестра — Ида — в 1920-е вышла замуж за народного комиссара внутренних дел Генриха Ягоду.
Сегодня бы сказали, что Авербах так рано и высоко взлетел благодаря родственным связям, но, как мы уже говорили, это было не совсем так — молодого комсомольского активиста, члена первого состава ЦК РКСМ, покинувшего пятый класс гимназии ради политической борьбы и вскоре получившего первый редакторский опыт в газете «Юношеская правда», заприметил Лев Троцкий.


В одноэтажном доме на Немецкой ул. (ныне проспект Кирова) располагалась мастерская семьи Свердловых.

Оказавшись в прямом смысле на высоком литературном посту генсека ВАПП, Авербах, уже находясь в столице, в той или иной степени сталкивался с родным Саратовом или выходцами из него. Отличаясь патетической категоричностью и нетерпимостью к мнению оппонентов, юный «инквизитор» неистово жаждал крови не только Александра Воронского, но и, в числе многих других, упомянутого Бориса Пильняка или уроженца Аткарска Петра Орешина. В качестве иллюстрации критического подхода Авербаха можно привести слова из опубликованной в конце 1920-х в «Комсомольской правде» заметки, направленной против комсомольского поэта Ивана Молчанова. Последний также имел отношение к нашему городу: в начале 1930-х работал в должности литературного сотрудника на Саратовском заводе комбайнов, публиковался в краевых газетах «Поволжская правда» и «Молодой ленинец». Подробнее о Молчанове можно прочитать в статье «Прокати нас, Петруша, по Первому жилучастку» // «ОМ», №9(156), сентябрь 2012 года). «Молчанов — поэт чрезвычайно маленький... Его поэтическая деятельность — отражение света, излучаемого Безыменским, Жаровым, Уткиным»,— писал редактор журнала «На литературном посту» и генсек ВАПП.
Забавно, но до этого Авербах подвергал жёсткой критике и саратовское отделение ассоциации пролетарских писателей вместе с редактором краевой газеты «Саратовские известия» и уроженцем Балашова Марком Гельфандом: «Что нам до мировой революции? — мы расейские; что нам до Расеи? — мы саратовские; что нам до Саратова! — мы балашовские... А там наша хата с краю» («О целостных масштабах и частных Макарах» // «Октябрь», №11, 1929).
«В проводимой Авербахом политике расслоения писателей на партийных и беспартийных, на пролетарских и буржуазных, на попутчиков и контрреволюционеров, на враждебные друг другу группировки травля как метод явилась самым сильным и почти единственным оружием»,— отмечал в своих мемуарах «Судьба и жизнь» писатель Лев Гумилевский. Уроженец Аткарска, Лев Иванович в начале XX века жил и учился в Саратове. В тот период он волею судеб столкнулся с «гимназистиком» Авербахом, который приносил «на суд» Гумилевскому свои стихи, а спустя годы, оказавшись «на литературном посту», не забыл писателя и как-то обрушился с критикой на его повесть 1927 года «Собачий переулок».
Впоследствии Авербах просил Гумилевского писать тексты в контролируемые им издания, однако Лев Иванович воспринял тон повзрослевшего «гимназистика» как «литературное генеральство»: «Тогда оно показалось мне явлением случайным, традиционным в семье Авербаха, но не характерным для времени и общества». «Однако поспешно лысеющие молодые люди в штатских френчах, утверждавшихся в виде форменной одежды вождей, быстро размножались. Довольно скоро они захватили редакции и издательства. Сами они ничего не писали или писали плохо, прикрываясь цитатами, смысла которых часто и не понимали, но считали своим призванием воспитывать и перевоспитывать взрослых людей»,— вспоминал Гумилевский.
Пока существовала огромная ассоциация пролетарских писателей, Авербах, «съевший» или подмявший под себя немало бывших оппонентов, был на коне. Но после выхода постановления ЦК ВКП(б) от 23 апреля 1932 года «О перестройке литературно-художественных организаций», упразднившего «групповщину», ему не нашлось места в литературном истеблишменте СССР, вскоре сконцентрировавшемся из отдельных объединений в едином Союзе писателей.


Вожаки ВАПП-РАПП в конце 1920-х: Алексей Селивановский, Михаил Лузгин, Бела Иллеш, Владимир Киршон, Леопольд Авербах, Фёдор Панфёров, Aлександр Фадеев и Иван Макарьев.

В 1930-е Авербах хоть и занимался литературой, но основное его место было на фактически ссыльном номенклатурном посту секретаря Орджоникидзевского райкома в Свердловске — городе, носящем имя его дяди Якова. Но когда другой родственник Авербаха — Генрих Ягода — оказался вместо наркома всесильного НКВД под следствием, судьба бывшего медиаменеджера, контролирующего некогда множество изданий (в 1927 году под крыло ВАПП попала даже ранее враждебная «Красная новь»), была предрешена.
Прототипа булгаковского Берлиоза в «Мастере и Маргарите» — гильотинированного трамваем на Патриарших прудах литературного критика — в реальности Леопольда Авербаха ждала не лучшая участь. 4 апреля 1937 года его арестовали и уже 14 августа расстреляли по обвинению в троцкизме. По злой иронии судьбы, днём ранее аналогичный приговор был исполнен в отношении другого троцкиста и заклятого оппонента Авербаха — Александра Воронского.

P.S.
«Незаметно для себя миновали окраины, поднялись на Соколову гору. Она спускалась к Волге рыхлыми складками. У подножья её лепились лачуги, бродили коровы, овцы, свиньи, тарахтели телеги, поднимая жёлтую, долго не оседавшую пыль. Впереди, справа, слева, до самого горизонта разлилась Волга. Разлив был тучен, гладок. Чёрные рощицы, редкие невысокие группы деревьев, стояли полупогруженные в воду. У берега вода блестела от солнца, слепила глаза, дальше над водой стояли тонкие серебряные облака, зыбкие, медленно тающие. С пристани доносились голодные, предупреждающие о чём-то тревожном пароходные гудки, лязг цепей, скрежет лебедок вместе с разноголосым городским шумом. Город лежал в котловине разломанными грудами, свисал над Волгой, подобно исполосованным тканям, полз на горы черепахой,— ещё он походил на небрежно брошенный в заплатах азиатский халат».
Александр Воронский, «За живой и мертвой водой»

P.P.S.
«Я немного знал его [Леопольда Авербаха] отца. Авербах-старший владел небольшой типографией. Собираясь издать свои «Избранные стихотворения», я ходил по саратовским типографиям, прицениваясь и отыскивая наиболее дешевую и внушающую доверие. Сам я тогда в типографском деле ничего не понимал. Когда мне предложили в первый раз просмотреть корректуру, я исправил ошибки, как учитель в ученической тетрадке.
И типография Авербаха, и сам хозяин произвели на меня плохое впечатление. Это был толстый, оплывший человек, неряшливо одетый. Он полистовал мою тетрадку со стихами и на углу каждой страницы оставил отпечатки своих толстых коротких пальцев.
— Да пятьсот экземпляров с нашей бумагой — шестьдесят пять рублей,— резко, точно командуя, сказал он, наскоро подсчитав что-то в уме.
Я ответил, что подумаю, и пошел в типографию Феокритова, самую старую в Саратове. Она помещалась в центре города и потому казалась мне и самой лучшей, и самой дорогой. Там у меня взяли тетрадку и попросили зайти на другой день, после точного подсчета стоимости работы и бумаги. Типография оказалась лучшей, но недорогой. Феокритов напечатал мою книжку за сорок рублей».
Лев Гумилевский, «Судьба и жизнь»

Подпишись на наш Telegram-канал. В нем мы публикуем главное из жизни Саратова и области с комментариями