В кинокритике – современной и прогрессивной – постулируется, будто Никита Сергеевич Михалков принес свое большое режиссерское дарование в жертву идеологии. Сжег талант.
Идеология его при этом – частью взятая напрокат у власти и для власти же, не то модернизированная, не то архаизированная триада «православие – самодержавие – народность». В авторской, конечно, редакции, где монархизм на первом месте, вера – полигон для бесогона, а народность – синоним сословности и клановости одновременно.
На самом деле, всё обстоит как бы не наоборот. Талант у Мастера неплохо сохранился – с поправкой на естественную возрастную деформацию, равно как утряску-усушку на фоне опрощения времен и нравов. А вот идеологии он так и не обрел. Продолжает искать ее – впотьмах и наощупь, художественными средствами, от фильма к фильму.
Это стало окончательно ясно по вышедшему в прокат «Солнечному удару».
Ведь, по сути, последние художественные работы Михалкова: («Сибирский цирюльник», отчасти «Двенадцать»; и, главным образом, «Предстояние» и «Цитадель» из цикла «УС – 2») – это единый сериал, эпопея о странствиях его собственной русской души. Циклопическая одиссея о поисках недостижимого историко-политического идеала. «Солнечный удар» в аббревиатуре это ведь перевернутый УС, не заметили?
Идеологии никак не находится, зато получается космогония. Вторичная, но тем не менее.
В рецензии на фильм «Цитадель» (http://glfr.ru/biblioteka/aleksej-kolobrodov/plastilin-kolec.html) я писал в свое время: Никита Сергеевич несколько запутался в концепциях, шел на Одессу, а вышел к Херсону, хотел дать подлинную историю Второй мировой и суровую окопную правду, а сконструировал миф. Не национальный, конечно, национального там быть не могло. Поскольку Михалков желал утереть нос батальному Спилбергу, а попал в подельники к фэнтазийному Питеру Джексону. В «Предстоянии» предполагался эпос, масштаб, реализм; получился хаос, распад, фантазм. «Цитадель» ситуацию несколько прояснила, выпрямив тропинку аллюзий к Толкиену-Джексону.
Я, собственно, в той давней заметке, кучу сопоставлений и приводил, лень повторяться, назвав «Предстояние» аналогом «Братства кольца». А «Цитадель» – даже на уровне названия – «Двух Башен». Сказал, что жду «Возвращения короля» с падением Берлина – Мордора. Однако Михалков перехитрил меня, но не Дж. Р. Р. Толкиена. Ибо сделал не сиквел, а приквел; «Солнечный удар» – это, конечно, отечественный вариант «Хоббита».
Прямые параллели тоже имеются: карманные часы – чем не заветное кольцо? Или сплошное, механическое, как пианино, «туда и обратно»: вот есть патриархальный процветающий блаалепный Шир (Российская империя 1907 г.), но людям там не сиделось, и они зачем-то оказались в Лихолесье, под Мглистым Хребтом, у Одинокой горы (Крым конца 1920 г., у Михалкова – «Юг России»).
Чтобы долго не тележить про параллели, сразу оговорим принципиальный момент: Никите Сергеевичу, вслед за Толкиеном-Джексоном, понадобилось пространство совершенно неисторическое: условности и мифа. И он его создал.
Иначе чем объяснить этот самый «Юг России»: не то Крым с одесской Потемкинской лестницей и эйзенштейновской коляской, не то бунинская Одесса после Перекопско-Чонгарской операции Южного фронта РККА, когда сам Иван Алексеевич уже полгода как во Франции?
Допустим, умеет галантный Никита Сергеевич обращаться с дамами, даже классово и национально чуждыми.
Это ведь как надо польстить мертвой Розалии Самуиловне Землячке (а такие комплименты дамы ценят в любом состоянии), изобразив ее прекрасной Jewish princess, 25-27-ми лет максимум. Кто-то из рецензентов остроумно заметил: это не Землячка у него, а экранизированная героиня замечательного стихотворения Ярослава Смелякова «Жидовка».
Поскольку исторической Розалии Самуиловне шел в 1920 году в Крыму внушительный пятый десяток, а учитывая разнообразные – биографические и не только – контексты, выглядела она, надо полагать, еще старше.
А вот мадьяр явно Михалков не жалует (а за что их любить?) – соратник Землячки по красному террору в Крыму, Бела Кун, показан полным придурком, чей основной грех – незнание русского языка.
(Кстати, третий из организаторов крымского террора – русский Георгий Пятаков – так и не угадывается в михалковском комиссаре Георгии Сергеевиче).
Между тем, исторический Бела Кун выучил русский в плену, куда попал в 1916 г., и, надо думать, неплохо, если писал статьи в «Правду» и «Известия».
Может, орфография у него и хромала, ну так и михалковские поручик с любовницей пишут записки и заполняют телеграфные бланки в 1907 году по правилам современной нам орфографии, безо всяких ятей.
Еще о языке. Совершенно напрасно режиссер заставляет население русской провинции «окать» и «акать» одновременно – делают актеры это через силу, сбивчиво и недостоверно.
Настоящим чудом выглядит наличие в гостиничном тогдашнем нумере вешалок-плечиков нынешнего совершенно дизайна, из тех, что продаются в магазинах типа «Рубль Бум» и «Копейка» по сто рублей за десяток…
А вот то, что поручик через тринадцать лет и две больших войны дослужился только до капитана, можно объяснить не чудом, а общей вялостью персонажа. С другой стороны – грудь в крестах. Солдатских, впрочем.
Думаю, это не от худого бюджета, и не от того, что «мастер-ломастер». Или такой вот тинтобрасс: зачем Михалков дает, вслед за сонмом предшественников Запада и Востока, эротическую сцену через зубчатые колеса и механизмы «туда и обратно»? Обильный – хоть выжимай – любовный пот и финальную капельку из крантика?
Ну явно ведь не потому, что оскароносный по-другому не умеет, плюс «12+»… Для чего-то крупному художнику нужны эти клюквенные полянки, общие места, цитаты секонд хенд? Похоже, именно в качестве твердых островков для его путешествия по болотам русских смыслов…
Самый твердый тут, конечно, Иван Бунин. Про «Окаянные дни» чуть ниже, а пока о заглавной новелле как основе сценария. Никита Сергеевич говорил:
«Одиннадцать раз я переписывал рассказ от руки — пытаясь погрузиться в его энергетику, поймать неуловимую ауру языка. Но приблизиться к таинству этого небольшого рассказа, понять его атмосферу можно, лишь пытаясь понять самого Бунина».
Увы. Не приблизился. Скорее, первооснова угадывается в популярнейшей шансонетке тех лет «Шарабан-американка»:
Один поручик – веселый парень,
Был мой попутчик, и был мой парень!
Ах, шарабан мой…
Или в знакомых Михалкову из дворового детства куда более поздних куплетах «На станции сидел один военный»: «По чину своему он был поручик, но дамских ручек был генерал».
Бунина в «Солнечном ударе» у Михалкова гораздо меньше, чем Булгакова у Алова и Наумова в «Беге». (Кстати, во многом «офицерская» часть СУ растет из этого корня, сюда же – «Служили два товарища» Евгения Карелова; умели и умеют у нас снимать Крым, холодное море и огни конца ноября 1920 года). «Окаянные дни» присутствуют на уровне необязательных ассоциаций и режиссерских деклараций, но деклараций принципиальных.
Как раз в «Окаянных днях» с идеологией всё в полном порядке – до такой концентрации сословной ненависти к «быдлу» и социального расизма никогда не дорасти нынешним либеральным публицистам. Из «Окаянных дней» произошли все поздние лютые антисоветские фобии Владимира Солоухина; Виктор Пелевин, широко используя дневники Бунина в «Чапаеве и Пустоте» впервые и навечно подсел на интонацию априорного превосходства, усталого разговора через губу с «непродвинутыми». Попутно развернув оружие и против его изобретателя: «объясненьице в духе Ивана Бунина», «трипперные бунинские сеновалы»…
Злобы в «Окаянных днях» много, равно как яркости и убедительности, более того, одного без другого как бы и не существует. Никита же Сергеевич Михалков взыскует именно такой, сословно-социальной и художественной одновременно, бунинской цельности. Ощущения собственной элитарности как истины в последней инстанции. «Право имею», окончательное и бесповоротное.
Ан не выходит. Как уже не раз говорилось, мешает творческая рефлексия. И Михалков пускается в пространные трехчасовые (ну, тут еще и сериальный прицел) объяснения, не то усложняя, не то упрощая – относительно Ивана Алексеевича – ответы на вопрос, превращенный в слоган фильма «Как всё это случилось?» (Хочется добавить из Бернеса – «в какие вечера»).
Никита Сергеевич причины очередной русской смуты обозначает, а прилежные рецензенты перечисляют. «Ну, вы это… загибайте, загибайте». Строго в соответствии с уваровской триадой, все три части которой вдруг просели и надломились.
Православие. Поп берет деньги (и большие) за освящение крестика, а он это вообще должен делать бесплатно. Крестик же продается в лавке купца-еврея (надо полагать, крещеного – если за чертой оседлости и первой гильдии).
Самодержавие. Русского мальчика школьный учитель знакомит с теорией Дарвина, и тот, столбенея и леденея, развивает: значит, и я от обезьяны… И государь с государыней… и великие князья….
Народность. Фотограф мошенничает, половые в трактире обсчитывают и хамят, хозяева постоялого двора – наушники, и, возможно, сплетники (tattler`ы – выражаясь модно).
Но, собственно, можно ведь и свои варианты скорого краха обозначить? Тоже ведь легко считываются. Применительно к главным героям. Скажем, сам момент супружеской измены. Оно, может, по нынешним бездуховным временам и пустяки, дело житейское, но как вспомнишь глаза детей героини (вот кого Михалков снимает лучше всех, превосходно), их отношение к мамочке, то упомянутая сцена никакого романтизма не пробуждает, а исключительно неловкость и даже гадливость.
Или как наш молоденький поручик орет на дядьку-матроса, пытавшегося его вразумить: кругом! арш!! ма-алчать!!! Кто этот сухопутный фендрик матросу? Вот вам, пожалуйста, источники и составные части русского марксизма и социальной розни.
Православия же, воля ваша, куда больше не в колоколах-куполах, попах и монахах. А в эпизоде, когда комиссар Георгий Сергеевич (тот самый выросший дарвинист), провожая тонущую баржу с офицерами – Ноев ковчег русской контрреволюции – спешит перекреститься и уже складывает троеперстие, подносит ко лбу, но опомнившись, поправляет фуражку с красной звездочкой… Сильно, до мурашек.
По-зрительски хотелось, конечно, чтобы Никита Сергеевич как-то закольцевал эту космогонию и собственный, интереснейший и знаковый, апофеоз беспочвенности. Ну, скажем, мог бы появиться там, рядом с Землячкой и Бела Куном, комдив Котов, молодой и героический, со свежим орденом Красного Знамени за штурм Перекопа? Мог бы, и еще как. А с баржи бы, допустим, каким-то киношным чудом спасся будущий чекист Митя – Олег Меньшиков… А дальше – жена Маруся и любимая дочь Надя, амбивалентный Сталин и зловещий Берия. И в нетерпении гадать – «снимет – не снимет» – на «Возвращение короля» и, чем черт не шутит, предвкушать русский «Сильмариллион»… А идеология – да шут с нею, не больно-то и хотели, пока Михалков вспоминает то, что чуть не потерял – умение снимать хорошее кино.
Подпишись на наш Telegram-канал. В нем мы публикуем главное из жизни Саратова и области с комментариями
Теги:
