Не помню, называл ли кто-нибудь в списке достоинств Слаповского-прозаика — смелость. Свойство, в самом деле, весьма редкое у авторов современной русской литературы. Особенно в том сегменте, к которому Алексей Иванович приписан,— беллетристике, остросюжетной и остроумной, как бы зависающей жаворонком между высоким и низким жанрами.
Но ведь и впрямь нужна определенная писательская отвага, чтобы: а) назвать роман «Гений» (М., «Рипол-классик», 2016 г.), ибо последовательность расположения слов на обложке очевидна; б) посвятить его, пятисотстраничный, событиям на российско-украинской границе в 2014 году, и это первый большой русский роман о войне на востоке Украины; в) во избежание упреков в публицистичности «с пылу, с жару» или, напротив, адвокатских реплик, что «горячо сыро не бывает», придумать календарь написания «Гения» якобы десятилетия спустя и с этой несуществующей олимпийской кочки вольно проникать как в прошлое, так и в будущее, да еще дать книге подзаголовок «исторический роман» — то есть сам решай, читатель, что перед тобою,— хроника или притча; г) умертвив важных персонажей и исчерпав многие сюжетные линии, обещать второй том.
Слаповский умеет и любит писать провинцию — вся лучшая его проза (да и сценарии) осуществляется в периферийной географии. «Гений» — в этом смысле не исключение, но эксперимент. Действие романа и впрямь происходит в далекой провинции, но это только на сегодняшний вкус, испорченный чудовищной централизацией. (Кстати, когда Слаповский говорит о перекосах москвоцентризма, ровная его ирония переходит в злобноватую сатиру). Однако в историческом смысле автор рассказывает о самой что ни на есть событийной метрополии.
Поселок Грежин, прямо посредине которого проходит граница между двумя суверенными государствами, до поры мирный, почти идиллический, несмотря на скрежещущее название, населенный разными, но, в общем, симпатичными, забавными и красивыми людьми, погружается в огонь и морок войны. По Гумилеву: «Та земля, что могла быть раем,/ Стала логовищем огня…». Надолго, очень возможно, навсегда. Как бы внезапно, волей цепочки случаев или случаем сцепки воль, нелинейной логикой любви, дурачеств и юродства, прожектерства и телевизора… И, собственно, Слаповского занимает именно этот сложный спусковой механизм. «Гений» — описание механизма и его работы: подробное, местами занудное; его можно было бы сравнить с технической инструкцией, если бы не отличная, местами, проза. А также назвать руководством «для чайников», если бы сам автор бравировал «продвинутостью» или наградил ею своих персонажей.
Нет, не награждает, он их просто любит. Тоже, знаете, не частый в русской литературе случай — такого писательского отношения, сродни любви опытного педагога к очередному пулу выпускников — пусть теперь на большой дороге делают всё, что хотят, и подчас удивляют непредсказуемостью решений и путей: когда вдруг решаются возглавить ополчение или даже совершенно погибнуть… Или дефицит и парадокс несколько иного рода — нет у Слаповского в «Гении» героев однозначно отрицательных — даже начальник полиции Мовчан, в котором мы, при первой встрече, готовы безошибочно угадать козла-мента, животастого монстра «будет сидеть — я сказал», у Алексея Ивановича оказывается мужчиной рефлексирующим и сложным, никем, включая автора, до конца не понятым.
С сугубо положительными тоже туго — и «гений» Евгений, и красавица Светлана — при всем умении пробуждать в окружающих чувства добрые — персонажи объективно разрушительные, и не в силу каких-то свойств и качеств, а по причине выпадения из общности. Тут мы подходим к главному, к феномену прозаика Слаповского периода «Гения» — трудно назвать писателя, так точно и легко умеющего передать атмосферу этой самой общности, человеческого роя, его пчелиной плотности и собранности, когда каждый живет, казалось бы, собственными делами и страстями, по свою сторону границы… Однако главная жизнь всегда подчиняется интересам улья и планам небесного пчеловода.
(Писательской цены бы Алексею Ивановичу Слаповскому не было в великую и страшную эпоху конца 20-х — начала 30-х. Как бы мог он, со своими роевыми играми, описать индустриализацию и коллективизацию! Реакцию тогдашних, весьма озабоченных литературным делом, властей, впрочем, предсказать не берусь).
Слаповский показывает целый сонм «средних» людей — и в зощенковском смысле, и в плане социальном — тут тот самый мiddle class, в подобном если не виде, то концентрации взыскуемый поколениями либеральных публицистов. Однако в грежинском обывателе буржуазного мало, он для этого слишком, с одной стороны, патриархален (несколько пар современных «старосветских помещиков» автором любовно представлено), с другой — живет в четком осознании стыка, а затем и разлома двух больших миров, и себя на этой передовой. Население поселка больше, таким образом, напоминает не гоголевских героев, а советских людей— в том, пожалуй, идеальном варианте, который виделся кремлевским мечтателям. И тогда хроника сползания Грежина в долгую войну своих со своими может быть интерпретирована как притча о финальных надеждах и судорогах СССР…
(Кстати, неизбежен вопрос, по сути, лишний при оценке художественного текста — за луну или за солнце? То есть кому писатель в этой, почти мировой, заварухе больше сочувствует — России или Украине, ополчению Новороссии или ВС и СБУ незалежной? На самом деле — никому, для этого и придумана форма «исторического романа из будущего», равно как целая система сносок, не без иронии разъясняющая смысл происходящего, ныне всем очевидный, даже при полярности позиций. Слаповского интересует ситуация пограничья, а не мотивации (сколь угодно справедливые) нарушения и разрушения границ. Однако есть важный нюанс — автор явно предпочитает процесс исторического творчества, пусть буксующий, хаосу и цивилизационной инерции).
Отдельно стоит остановиться на фигуре Евгения — случайного командира поселкового воинства, чье талантливо разыгранное и, таким образом, превращенное в социальное творчество, юродство — один из главных моторов сюжета. Евгений — традиционная для прозы Слаповского фигура писателя, соавтора реальности, и финальное выздоровление Евгения — возглавив ополченцев, он перестает записывать происходящее и тем самым активно влиять на него, сам становится игрушкой стихий — следует воспринимать как довольно прямолинейную публицистическую метафору. Дескать, писатель и оружие — две вещи несовместные. Не будем, пожалуй, этот намек расшифровывать далее.
Ну и несколько слов о чисто литературных проблемах «Гения». Слаповский, экспериментатор и смельчак, который терпеть не может инерции и шаблона, тем не менее, целенаправленно портит хороший замысел инерционным исполнением. Слишком очевидна установка на киношно-сериальное воплощение книги; для успешного и опытного сценариста это нормально. Однако, что сериалу хорошо, для масштабной прозы — если не смерть, то заземление и статика. Бросается в глаза ограниченный композиционный и повествовательный инструментарий – слишком линейно развивается фабула, слишком заметны персонажи, просто путающиеся под ногами и утомительно топающие скопом в закрытой комнате (автор-то видит хороших актеров второго плана и соответствующие премиальные номинации, а мы — нет). Утомительны подчас монологи, не оживленные исполнительской харизмой, очень уж шахматно чередуются флешбэки в прошлое и будущее (местами, да, блестящие; Слаповский — большой мастер конструирования свежих сюжетов из любого подручного материала)…
Снова инерция, определяющая всю долгую уже писательскую судьбу Алексея Слаповского — опять до шедевра не хватило совсем немного, но это расстояние — принципиально, как пограничье.
Подпишись на наш Telegram-канал. В нем мы публикуем главное из жизни Саратова и области с комментариями
Теги: начальник, смерть, нарушения, форма, писатель
