После романа «Дядя Ваня» (cover version, ИД «Синергия», М.; 2014) сделалось ясно, для чего вообще задуман и реализуется литературный проект «Натан Дубовицкий».
Его создатель – страшный архаист. В том смысле, что продолжает – вопреки эпохе – полагать литературу важнейшим из искусств. Явно желая застолбить за собой право финального высказывания в тех историях, которые представляются ему принципиальными.
В «Околоноля» ключевым, на мой взгляд, был штрихпунктирный и проваренный в метафорических чистках сюжет о престолонаследии в схеме «Ельцин – Путин». Но из-за общей сумбурности повествования, в медийном карнавале вокруг сенсационного авторства, его практически не заметили.
Предпочли лапидарную дефиницию «вся правда о коррупции», от первого, мол, лица; сегодня, пятилетку спустя, от повсеградно оэкраненного романа осталось лишь название – точный символ эпохи поздних нулевых. Что, впрочем, уже и очень немало.
Великолепный, без дураков, роман «Машинка и Велик» решал две задачи: идеологическую и литературную. Натан Дубовицкий – стилист превосходный, но этого ему оказалось мало, и замахнулся он почти на Вильяма нашего Шекспира – пытаясь направить словесный анархический поток а-ля Саша Соколов в твердое русло детективной фабулы. «Человек сказал Днепру»... Река петляла и слушалась с трудом, сюжет чихал и захлебывался, но саше-соколовские конструкции обрели долгожданную внятность на опасном стыке иронии и патетики.
Что до идеологии, основная тема была, пожалуй, куда более личной, чем могла казаться постороннему взгляду: в «Машинке и Велике» Дубовицкий сообщал тогдашнему антипедофильскому движению убедительно-художественное обоснование. Соответствующая общественная истерика, доходившая на момент выхода книги (2012 г.) до высоких подчас степеней безумства, сегодня как-то тихо сошла на нет, даром, что градус проклятий «евросодому» только вырос. Похоже, «борьба с педофилами» имела куда больше отношения к внутренней, нежели внешней политике.
Этого тоже никто особенно не заметил, рецензии на второй роман Дубовицкого были немногочисленны и вяловаты – как положительные, так и отрицательные. Объяснение простое: сенсация с возможным авторством Владислава Суркова поугасла – не век же ей сиять – а литературная публика реагировала на свежеиспеченного коллегу корпоративно и кисло: откуда, мол, и что за идеологические новости? Это даже не Константин Эрнст с фильмом «Чужая», а просто чужой.
Натана Дубовицкого молчаливая эта обструкция, похоже, больно задела.
Иллюстрирую примером из собственной практики. Я написал рецензию – довольно пространную – на «Машинку и Велик», предложил (последовательно) нескольким редакциям. Для публикации. Отказывали мне столь же последовательно, с формулировками уклончивыми и конфузливыми. Претензии, как я понимаю, были не по качеству текста, а к имени рецензируемого автора. Условие «либо ничего, либо хорошо» в данном случае радикализовалось до «просто ничего».
Рецензию взяли «Перемены» (толстый веб-журнал, по самоаттестации) – это был мой первый опыт сотрудничества с замечательным ресурсом. А через неделю написал редактор: не буду ли я, дескать, против, если рецензию перепечатает «Московский комсомолец»? На мое согласие и недоумение собеседник реагировал философски. Видимо, есть желающие ознакомить с твоим откликом аудиторию более значительную, чем у сетевых «Перемен»… Ну, захотел прочесть ее в «МК» кто-нибудь из влиятельных поклонников романиста Натана Дубовицкого…
В книжном варианте «Дяди Вани» продемонстрирована явная игра на опережение – изящная книжица снабжена откликами-выносами от персон знаковых и медийных. Роман хвалят (девушки так даже взахлёб) – Кирилл Серебряников, «режиссер»; Маргарита Симоньян, «главный редактор “Россия сегодня”«; Ксения Собчак, «Ксения Собчак»; Евгений Чичваркин *, «лондонский виноторговец».
При всем уважении к именам и статусам, разделить восторги рецензентов трудно: «Дядя Ваня» – вещица мелкая даже не по объему, а по масштабу, явление, скорее, не литературное, а специфически-фольклорное. Вроде анекдота, популярного в определенной компании: тусовка помирает со смеху, услышав байку даже по десятому кругу, а все прочие пожимают плечами, обескураженно.
Другое дело, что подобный выхлоп, похоже, равен авторскому замыслу, а судить художника можно лишь по тем законам, которые он сам над собой признает – Пушкин знал, о чем говорил.
«Дядя Ваня» – вещь принципиальная как, похоже, для самого Дубовицкого, так и для читателя, пытающегося разъяснить «эту сову» – самого загадочного персонажа в современном русслите.
Дубовицкий, после «Околоноля» густо обвиняемый в непоправимой вторичности (ну да, это для своих писателей – постмодернизм, а для чужих дубовицких – повторюшка-хрюшка), стал ею лихо бравировать. Превратил в литературную стратегию.
Постмодерна и всяческой дерриды тут и впрямь мало – никому ведь не придет в голову называть постмодернистами Sex Pistols после трека «Боже, храни королеву»? От «Дяди Вани» и впрямь шибает в нос панком, по-лондонски освежающе: ждешь аллюзий на Чехова (трогательно воспетого, кстати, «Околонолём» в образе бабушки Антонины Павловны), а получаешь римейк блатного хита «Поспели вишни в саду у дяди Вани», памятного в исполнении Аркадия Северного и бр. Жемчужных. Собственно, в подзаголовке про кавер-версию нам всё и объяснили. Есть, правда, еще дуэль – такая же нелепая, потешная и бесплодная, как в пьесе Антона Палыча – но в русской литературе дуэлей всегда больше, чем шедевров.
Надо сказать, впрочем, что и знаменитая песенка – тот еще криптошлягер: уже первая строчка «поспели вишни в саду у дяди Вани» отсылает к названиям двух чеховских пьес, а заключительный куплет:
Пусть дядя Ваня купает тетю Груню
В колхозной бане на Марчекане –
содержит топоним – название одного из пригородов Магадана. А ежели учесть, что в Магаданской области есть не только Колыма, но и река, Дядя Ваня – лондонский антураж дубовицкого романа – галлюцинаторный и зыбкий – покрывается инеем русского реализма. И в озноб бросает.
…Но продолжим ожидания. Читатель (не просто читатель, а, скажем, читатель «Русского пионера», где ДВ первоначально печатался) предполагает разговор о путях российского бизнеса. Перспективах в свете краха отечественной неолиберальной модели. А получает расширенное толкование известного пелевинского образа из романа S.N.U.F.F. Там, в далеком будущем, оркские (то есть наши, наши) олигархи и братки (одних от других давно не отличишь) валят в Лондон, который не более чем 3D-проекция Биг Бена за окном и ресторан с ценами, пропорциональными понтам. У Дубовицкого ярких деталей побольше (туфли из кожи электрического ската, кофейня, контролируемая гагаузами; салон «Мазерати» на Пикадилли не в счёт), сатирического пафоса поменьше, но картинка, в общем, аналогичная. И не надо в третий миллениум переноситься.
Собственно, в Лондон тоже – заурядный экшн про бизнесмена Ивана Карловича в кризисе среднего возраста и кризисе экономическом, влюбляющегося и отбивающего девушку у собственного сына, чуть рефлексирующего, но при этом умеющего развести партнеров по мыльному бизнесу и претендентов на оный, – могла приключиться где угодно. Да и сопутствующие достоевские страсти давно интернациональны.
Кстати, да, Достоевского у Дубовицкого куда больше, чем Чехова – тут и движущийся скандал на всеобщих финальных разборках в офисе главного героя, и – главное – столь важный у Федора Михайловича мотив денег. В качестве субстанции символической, нематериальной; хищной опухоли мира, прирастающей нулями, швыряемой туда и сюда. Иногда в печку – под роковым взором какой-нибудь Грушеньки или Настасьи Филипповны (героиня у Дубовицкого, конечно, Настя, а ее мужчина, до главного героя – Филипп).
Надо сказать, девушки у нашего автора – загадочные, акварельные, с неизменной, как говорил Довлатов, «б...ой» – встали уже в какой-то особый типологический ряд – Плакса из «Околоноля», Марго Острогорская из «Машинки и Велика»… Ну и Настя, не лишенная своеобразного словесного дара:
«Мне нравится, что у тебя почти нет живота. Мне нравятся твои губы. Твои деньги. Они у тебя красивые. У многих деньги большие, но некрасивые. А твои как надо. Но больше всего мне нравится он. Твой он. В общем, он самый. Как его назвать?
(…)
– Какой же он малыш? – обиделся я. – Он взрослый дядя давно.
– Дядя. Окей. Пусть будет дядя. Дядя Ваня.
– Согласен.
– Я люблю дядю Ваню. Он высокий и стройный. Интеллигентный. Не то что толстые лохматые коротышки. Или кудрявые качки».
Ага, вот вам и еще одна разгадка названия.
Можно, конечно, еще порассуждать о лондонской колонии русской литературы. Есть живой классик Юлий Дубов и неостывшая могила его основного персонажа – Бориса Березовского *. Имеются желчные описания лондонских оппозиционных тусовок у Максима Кантора в «Красном свете». Пелевин, опять же.
А можно – об особом литературном типе бизнесмена в его поздние сороковые и российские суровые десятые: «Работал много, много мыла продал, чтоб чистее и душестее родина была. На доходы красивые вещи покупал, чтоб красивее родина стала. Себя учил, тренировал, чтобы граждане у родины были не хуже, чем у Европы. А родина мне за всё это сунула в рожу следователя Пирожина. Есть, говорят, у родины герои, добрые люди и даже праведники. Но мне она все эти годы выставляла бандитов, идиотов и следователей. Утомила».
Однако мы ведь договорились, что роман «Дядя Ваня» – вовсе не про героя, а про автора. Уже понятно, что проект «Натан Дубовицкий» в стилистическом изводе – это такой парад литературных ретро-технологий. «Околоноля» стал целым садом расходящихся стилей, «Машинка и Велик» актуализовала Сашу Соколова – чьи камлания предвосхитили гон и флуд социальных сетей. В свою очередь, замечательный русский прозаик Анатолий Гаврилов стал родоначальником традиции смс- и твит-общения, и неважно, что пользовательская масса о том не подозревает.
Можно атрибутировать стиль «Дяди Вани» с его предельно короткой, как бы франтоватой, эрегированной фразой, нарочито простой (иногда хуже воровства) именно этой коммуникационной школе.
Но, думаю, имеет смысл заглянуть поглубже. Именно так – очередями коротких фраз, почти без эпитетов – написан роман Юрия Олеши «Три толстяка». Случай для русской словесности вообще редкий, и практически уникальный чистотой эксперимента. Откройте, сравните. А «Три толстяка» – роман очень яркий, условный и абсолютно антибуржуазный.
Последнее определение, полагаю, самое принципиальное – опять же не для героя романа «Дядя Ваня», а для его автора. Иван Карлович едет в Лондон, а Натан Дубовицкий – из. Ибо еще один ключевой мотив – элегическая, чуть щемящая нота прощания. С Лондоном и с «лондоном» – то есть всем тем, что олицетворял он для стремительно увядающего отечественного гламура.
Вспомним реплику Владислава Суркова относительно персональных санкций:
«Расцениваю решение Вашингтонской администрации как признание моих заслуг перед Россией. Это большая честь для меня. Счетов за рубежом не имею. В США меня интересуют Тупак Шакур, Аллен Гинсберг и Джексон Поллок. Для доступа к их произведениям виза не нужна. Так что ничего не теряю».
____
* - признан в РФ иноагентом
Подпишись на наш Telegram-канал. В нем мы публикуем главное из жизни Саратова и области с комментариями
Теги:
