«У Маркина был неистребимый местечковый, жаргонный, выговор. Некоторые буквы, особенно шипящие, свистящие и цокающие, он произносил одну вместо другой, как бы с трудом продираясь сквозь заросли многих языков — русского, еврейского, польского, немецкого.
Его бурая шея стала ещё более бычьей, чем на каторге. Но тогда голова его была наполовину выбрита, а теперь густо заросла жёсткими пыльными волосами с рыжеватым оттенком.
— Здравствуй, Глузман, — сказал он без удивления. — Ну что, до сих пор эсерствуешь?
В кабинет, толкнув дверь коленом, вошла молодая женщина в юбке клёш с небольшим шрамом на губе. Обеими руками она прижимала к груди тяжёлый громадный «ундервуд». Увидев, что в кабинете посторонний, она поставила машинку на стол, отчего звякнули звоночки, и, кинув на Серафима Лося острый взгляд леденцовых глаз, порочно опушённых тенистыми ресницами, вышла из кабинета, плотно притворив за собой обитую клеёнкой дверь.
«Неужели на этом допотопном «ундервуде» печатаются проскрипционные списки?» — подумал Лось. Ему не нравилось, что Маркин назвал его Глузманом. Но надо было терпеть.
— Заварки нет, — сказал Маркин. — Кипяток есть. Будем пить с ландринками.
Он протянул на ладони с резко прочерченными чёрными линиями судьбы три разноцветные ландринки. Лось выбрал и положил в косой рот с давно не леченными зубами одну ландринку, как бы отлитую из бутылочного стекла, а малиновый и жёлтый шарики оставил для Маркина — деликатность, принятая на каторге.
— У тебя сидит один юноша… — начал Лось.
— А ты откуда знаешь, что он у меня сидит? — перебил Маркин, произнося слово «знаешь» как «жнаишь» и слово «сидит» как «шидит».
— Ко мне приходила его мать.
— Ко мне она тоже приходила, но я её приказал не пускать. А твой юноша — юнкер, член контрреволюционной организации. Сегодня мы их всех ликвидируем.
Лось помертвел.
— Макс, я прошу тебя, во имя нашей старой дружбы.
— Ты просишь, чтобы я его выпустил?
Он произнёс «выпуштиль».
— Ради твоей матери. Ведь у тебя тоже была мать.
— Замолчи! Была у меня мать или не была… Какого чёрта ты пришёл сюда ковыряться в моей душе? Ещё неизвестно, чем ты занимаешься у нас в тылу. Может быть, ты работаешь по заданию Савинкова и мечтаешь устроить у нас Ярославль… А вот я сейчас вызову коменданта, и он поставит тебя к стенке.
— Я уже давно разоружился.
— Ага! Осознал свои политические заблуждения? Так почему же ты не идёшь работать к нам? Стал обывателем! Эх ты… А ещё бросал бомбы в губернаторов.
— Когда-то мы дали друг другу клятву дружбы.
— Врёшь. Я не давал никакой клятвы.
— Вспомни напильник. Может быть, ты посмеешь отрицать, что напильник достал я?
— Напильник достал ты, — смущённо пробормотал Маркин».
Это отрывок из «сюрреалистической» повести Валентина Катаева «Уже написан Вертер»; действие происходит в Одессе времён «военного коммунизма» со всем вытекающим отсюда буйством эпохи гражданской войны, террора и послеоктябрьского культурно-политического взрыва. Сюжет повести вымышлен, однако знаток взрывоопасного водоворота событий в Одессе начала 1920-х, Катаев инсталлировал в произведение героев, имеющих реальных исторических прототипов. Более того, участники диалога приведённого фрагмента имели самое непосредственное отношение к Саратову.
Серафим Лось — это известный в своё время писатель Андрей Соболь. Сегодня имя автора романов «Пыль», «Салон-вагон», «Повесть о голубом вагоне» и «Мемуары веснушчатого человека» говорит о чём-то лишь литературоведам, а вот в 1925 году по итогам одного из опросов Андрей Соболь был признан самым популярным прозаиком России. Впрочем, из-за того, что главная тема его произведений — бессилие человека перед ходом истории (в том числе и революционных событий, которые в текстах Соболя представлены перманентно-непредсказуемым кошмаром, а отнюдь не долгожданной мечтой человечества), на официальном уровне в Советской России к нему относились как к певцу упадка. Поэтому, наверное, последний раз в СССР его издали в 1926 году, а затем просто забыли.
Андрей Соболь родился в Саратове в 1888 году в небогатой еврейской семье. В нашем городе прошли его детство и юность. Здесь он с отличием окончил еврейское народное училище, а затем экстерном сдал экзамен сразу за четыре класса гимназии. Далее, в поисках работы, ушёл из дома, после чего начинается период странствий: в Перми Соболь устраивается учеником аптекаря, в Казани — суфлёром в театре оперетты… Поиски своего места в жизни привели его в революционное подполье.
Упоминание Катаева, что Соболь-Лось «бросал бомбы в губернаторов», скорее всего, — литературный приём, гипербола. В 1904 году Соболь примкнул к социалистам-сионистам и уже двумя годами позже был арестован в литовском городе Мариямполе «за хранение и приобретение огнестрельного оружия, приобретённого для насильственного изменения установленного в России образа правления». По приговору суда молодой человек отправился на четыре года на имеющую среди арестантов дурную славу дальневосточную каторгу «Колесуху», получившую такое название из-за того, что на ней осуждённые занимались строительством Амурской колёсной дороги. Там Соболь познакомился с политкаторжанами разных направлений, но примкнул к социалистам-революционерам. Среди заключённых был и бундовец Макс Дейч. В повести «Уже написан Вертер» он упоминается как глава одесской ЧК Макс Маркин, но события, описываемые Валентином Катаевым, относятся к временам куда более поздним.
Уроженец латышского Динабурга (ныне — Даугавпилса) Макс Дейч в 1905 году за покушение на пристава был приговорён к смертной казни, позже заменённой пожизненной каторгой. С «Колесухи» Дейч (возможно, не без помощи упоминаемого Катаевым напильника, добытого Соболем) сбежал в 1908 году и очутился в США, где работал маляром на предприятиях Бостона, Нью-Йорка и Детройта.
Андрей Соболь в заключении заболел чахоткой, и каторжные работы ему заменили ссылкой, откуда он сбежал годом позже своего визави Макса Дейча. Для бывшего каторжанина и будущего писателя началась жизнь в европейской эмиграции, среди «вечерних ресторанов» и «парижских балаганов», вплоть до 1915 года, когда Соболь нелегально вернулся на родину и несколько лет жил под видом военного корреспондента с Кавказского фронта Первой мировой войны.
Макс Дейч оказался в России после Февральской революции, сбившей замки с политических тюрем, закрывшей многие уголовные дела революционеров и, словно магнит, потянувшей последних в страну побеждённого царизма. Ещё в США Дейч порвал со старыми полунационалистическими взглядами и вступил в Социалистическую партию Америки, а по прибытии в Россию встал в ряды большевиков. Уже в октябре 1917-го Дейч в Саратове, где до января 1918 года является экспедитором редакции газеты «Саратовские известия» и одновременно начальником отряда Красной гвардии. С февраля по июль 1918-го он входит в коллегию губернского ЧК, в июле становится комиссаром милиции, а с января по май 1919-го возглавляет всю областную «чрезвычайку».
С саратовским периодом Макса Дейча связана довольно интересная история, а именно — раскрытие «преступления века»: хищение из Московского кремля патриаршей ризницы в январе 1918 года. Это событие легло в основу детективного романа Юрия Кларова «Чёрный треугольник».
Поскольку в те времена Московский кремль фактически не охранялся, злоумышленники спокойно подъехали на подводе к кремлёвской стене и с помощью вёревочной лестницы проникли на территорию Кремля. По водосточной трубе они поднялись в помещение ризницы, расположенной в пристройке к колокольне «Иван Великий», сложили ценности в мешки и удалились восвояси. Преступники вынесли из ризницы огромное количество драгоценных предметов: изумруды, алмазы, сапфиры, Евангелие 1648 года в золотом окладе с бриллиантами, Евангелие, датируемое XII веком, золотую чашу и множество других ценностей. Общий ущерб был более чем гигантский: несколько десятков миллионов золотых рублей.
«Вставшая на уши» московская уголовно-криминальная милиция стала активно искать преступников и вышла на саратовский след, оповестила об этом коллег в нашем городе соответствующим телеграфным сообщением…
Став комиссаром саратовской милиции, Макс Дейч поступил вопреки тенденциям послеоктябрьских лет. Несмотря на то, что советская власть поразила в правах работников карательного аппарата старого режима (не говоря о том, что многие из них были казнены за непролетарское происхождение и контрреволюционную деятельность), Дейч не гнушался брать на работу в органы сотрудников царской полиции. Кроме этого, он советовал товарищам-подчинённым использовать в работе дореволюционные картотеки на преступников и агентов-осведомителей.
Среди старых спецов оказались бывшие сотрудники саратовского сыскного отделения Иван Свитнев и Никифор Батурлинский, которые через свою, ещё дореволюционную, агентурную сеть вышли на участника «ограбления века»: им оказался вор-рецидивист Константин Полежаев (в упомянутой книге «Чёрный треугольник» его фамилия Прилетаев). Когда последнего пришли брать, в его доме №6 на улице Рождественской (ныне — ул. Рогожина) нашли несколько килограммов золотых украшений, драгоценности, изуродованные церковные чаши и другую утварь. Задержанный признался, что все эти вещи украдены из патриаршей ризницы. Когда клубок стал распутываться, выяснилось, что к «преступлению века» имеет отношение и брат Константина Полежаева (Прилетаева) — Дмитрий. Его задержали в подмосковном дачном поселке Красково, где также обнаружили много драгоценностей.
В мае 1919 года Макс Дейч по службе был направлен на работу в Москву, а в марте 1920-го — в Одессу, где стал сначала заместителем, а вскоре и руководителем местной ЧК. Гражданская война шла к завершению, но на юге страны была ещё в разгаре (белополяки в Киеве, Врангель в Крыму), белогвардейцы активно действовали в подполье. Одесса неоднократно переходила в руки интервентов, красных, белых, что только усугубляло хаос и неопределённость. Пути Макса Дейча и Андрея Соболя вновь пересеклись. Если Дейч отправился в портовый город по долгу службы, то Соболь ненадолго (с 1919 по 1921 годы) осел здесь после очередных скитаний по стране. Отойдя от политической деятельности после Октябрьской революции, он находился в состоянии перманентного нервного срыва, неоднократно пытался покончить собой. К тому же, многие считали его неразоружившимся эсером, как персонаж Макса Дейча — Макс Маркин. Между тем в Одессе молодой писатель стал работать журналистом, пытался даже дискутировать с Иваном Буниным, симпатизирующим антисемиту Ивану Наживину.
Когда в 1920-м красные в очередной раз освободили Одессу, здание ЧК и гараж подле него пользовались страшной славой: на дворе вовсю практиковался красный террор как ответ на террор белых. В газетах регулярно публиковались списки расстрелянных там контрреволюционеров. Неудивительно, если в зоне внимания знаменитой одесской «чрезвычайки» оказывались и друзья бывшего эсера Андрея Соболя, за которых тот вступался, пользуясь знакомством с Дейчем. В повести Валентина Катаева «Уже написан Вертер» Серафим Лось просит Макса Маркина под свою ответственность отпустить приговорённого к расстрелу за участие в антисоветском заговоре друга, бывшего юнкера-артиллериста Диму (прототипа приятеля Катаева — Виктора Фёдорова, бывшего офицера белогвардейских вооружённых сил юга России, за которого в реальности перед Максом Дейчем вступился не Андрей Соболь, а Григорий Котовский; дело в том, что Виктор Фёдоров был сыном известного поэта, кстати, уроженца Саратова Александра Фёдорова, известного тем, что в 1916-1917 годах он выступал в защиту приговорённого к виселице Котовского). Бывший политкаторжанин Маркин выполнит просьбу своего товарища по несчастью Лося, за что оба окажутся в проскрипционном списке по настоянию прибывшего в Одессу адъютанта Льва Троцкого Наума Бесстрашного — персонажа, срисованного с камикадзе мировой революции Якова Блюмкина.
Прототипы переживут своих литературных героев. Находясь в очередной депрессии, уроженец Саратова Андрей Соболь застрелится у памятника Пушкину в Москве 7 июля 1926 года. Макс Дейч проживёт на несколько лет дольше своего литературного палача, Блюмкина, казнённого ОГПУ в 1929 году за зарубежные связи с Троцким. В 1921 году Дейч был отправлен в отпуск «по состоянию здоровья», годом позже его даже ненадолго исключили из партии, но вскоре восстановили вместе с новым назначением в ОГПУ, а затем на хозяйственные должности… Одного из первых руководителей саратовской ЧК расстреляют на полигоне Коммунарка 30 октября 1937 года. Возможно, ему не простили допуск на ответственную работу старорежимных специалистов в Саратове, бундовское прошлое, а может быть, и «хлопоты» за несостоявшихся фигурантов проскрипционных списков.
Подпишись на наш Telegram-канал. В нем мы публикуем главное из жизни Саратова и области с комментариями
Теги:
