Светлана Кекова — поэт, филолог, преподаватель. Автор семи стихотворных сборников, лауреат премий журнала «Знамя» (за лучшую «подборку» года), имени Аполлона Григорьева (за сборник «Короткие письма»), Московского международного фестиваля поэтов «Москва-Транзит», журнала «Новый мир» (за цикл «Тень тоски и торжества»). Один из ярких, признанных поэтов современности проживает в Саратове, для тех, кто не знает. И о ее творчестве в Саратове, к сожалению, знают гораздо меньше, чем за его пределами.
В диалоге с Кековой больше всего поражает обстоятельность ответов, некоторые из которых переходили в увлеченные монологи о родном и наболевшем. И звучали не заезженные слова и штампованные фразы, а давно созревшие оформившиеся мысли. Это были те проблемы, решение которых рождалось в долгом кропотливом внутреннем поиске. Таково впечатление. И еще, удивляет та степень ответственности за собственное слово: сказанное, написанное, которое проявилось не только в разговоре, но и в последующей работе над текстом интервью. Слово требует завершенности, точности, оформленности. И не иначе. Возможно, это и есть проявление в моей собеседнице мастера слова, его служителя (в двух ипостасях: поэта и филолога).
О чем был разговор? О жизни. А большую часть жизни Светланы Кековой, как мне показалось, занимает поэзия. С нее мы начали, но ею, конечно, не ограничились.
— Поэзия сегодня на периферии общественного внимания. Почему?
— Вы знаете, это такая огромная тема. Здесь несколько причин. Еще в XIX веке Баратынский писал: «Исчезнули при свете просвещенья поэзии ребяческие сны». А Жуковский, определяя поэзию, говорил: «Поэзия есть Бог в святых местах земли». Кто сейчас так определил бы поэзию? Несомненно одно: поэзию невозможно совместить с «таблицей умножения», с рассудочным началом жизни. А наше время — увы — не склонно к «святым мечтам». Но есть и причины другого порядка. Если вспомнить 60-е, 70-е, 80-е годы уже прошлого XX века, то окажется, что в это время поэзию не только читали, стихами дышали, жили ими. Имена Арсения Тарковского, Давида Самойлова, Владимира Соколова, Беллы Ахмадулиной, Николая Рубцова... Этот славный список можно продолжать и продолжать. Их знали и любили самые широкие читательские массы.
— Но что должно было произойти, чтобы за десятилетие ситуация изменилась столь радикально?
— Давайте попробуем посмотреть на ситуацию второй половины восьмидесятых — начала девяностых годов. Те перемены, которые произошли в обществе, дали невиданный в истории русской литературы сдвиг: к читателю практически одновременно вошли и писатели русского зарубежья (причем здесь нужно назвать имена и писателей I волны эмиграции — Набокова, Алданова, Ходасевича, Иванова; и писателей II волны эмигрантской литературы, крупнейший из них — Иван Елагин; и представителей III волны — а это, например, гордость нашей литературы Александр Солженицын, нобелевский лауреат, и другой нобелевский лауреат Иосиф Бродский), и те писатели и поэты, которые находились во «внутренней эмиграции», писали в стол, не надеясь на то, что когда-нибудь их творчество будет опубликовано. Тиражи «толстых» журналов были более миллиона экземпляров, сейчас же это — несколько тысяч. И было время, когда в каждой знакомой мне семье выписывали по 6-7 «толстых» журналов. Потом началась «шоковая терапия», и уже с 1992 года даже филологи, люди, которые с профессиональной точки зрения должны знать, что происходит в литературе, не могли выписать ни одного журнала. Кризис 1998 года окончательно поставил точку в этом процессе — сейчас уже единицы могут позволить себе подписаться на те журналы, которые любили и читали десятилетиями.
— Интеллигенция стала неспособна создавать спрос?
— Да, и резко упали тиражи журналов. Уже выросло целое поколение, которым даже термин «толстый журнал» неведом. Даже филологи (я имею в виду студентов) знают о «Новом мире», например, или о журнале «Звезда» лишь понаслышке. Жизнь стала очень жесткой, жестокой, люди вынуждены выживать, их на протяжении последних пятнадцати лет столько раз обманывало государство, что стало как-то не до поэзии. Но жажда поэзии в человеческом сердце неуничтожима, поэтому сейчас есть люди, которые хотят знать, что же происходит в поэзии, появляются ли новые имена, существует ли литературная жизнь... И что же такой человек может найти? Кроме того, разорвались связи между издательствами и провинцией. Если раньше это были налаженные книжные потоки: выходила книга и тут же поступала в разные города Советского Союза и в магазины, и в библиотеки. Наша научная библиотека — одна из самых крупных, полных библиотек. Но есть период провала, когда наша библиотека не имела возможности закупать те книги, которые издавались как раз в то время. Если раньше тираж 25 тысяч экземпляров, скажем, сборника Тарковского «Перед снегом» был каплей в море читательских ожиданий, то сейчас считается хорошим тиражом поэтической книги мизерный тысячный. Сейчас у нас настолько разорвано культурное пространство, что иначе как катастрофой это назвать нельзя. Книги, а среди них есть замечательные, остаются там, где они были изданы (прежде всего, в Москве и Петербурге), и не попадают даже в библиотеки. Читатель оторван от литературного процесса, и даже филолог-профессионал не всегда может сориентироваться в современной литературной ситуации.
А ведь если вообще говорить о роли поэзии в России, то она была огромна. Скажем, в конце XIX — начале XX века поэзия правила литературой, люди жадно читали и сами писали стихи, сама проза тяготела к стихам. Как пишет один из исследователей русской литературы, две строчки Блока в это время значили больше, чем все остальное. Стихами жили, ими дышали, их цитировали, они определяли «цвет времени». Поэзия еще стояла на таких позициях, понимая, что человек через искусство служит божественному началу мироздания. Одной из общих идей было представление о поэзии как о преображении. Знаменитый психолог Выготский в книге «Психология искусства» пишет о том, что искусство «превращает воду в вино». За этой мыслью, во-первых, первое чудо, которое совершил Иисус Христос: на свадьбе в Кане Галилейской он превратил обычную воду в вино. Эта история, рассказанная в Евангелии от Иоанна, метафизически используется Выготским для того, чтобы определить суть искусства. Вторит великому психологу его младший современник архиепископ Иоанн Сан-Францисский (Шаховской). В молодости этот человек был поэтом, другом Марины Цветаевой, автором нескольких стихотворных сборников. В одной из своих работ, посвященных поэзии, он пишет: «Поэзия превращает воду человеческих слов в вино». И он еще одну замечательную вещь говорит: поэзия — это второе крыло человека, одно из которых — молитва. Поэзия — это чудо, таинство, а в человеке жажда чуда неистребима. Поэзия помогает преодолеть гнет материального мира, в котором человек находится и обречен жить. Но человек призван не только к материальному бытию, но и к духовному. Поэзия всегда была как бы лакмусовой бумажкой. Человек любящий живет не только в материальном мире, но для него существует духовное измерение бытия. А сегодня насаждается сугубо материалистическая идеология, в соответствии с которой главное — это материальные потребности и экономика. И это впитывается в плоть и кровь с детства. Но это совершенно не так. Дмитрий Сергеевич Лихачев неустанно повторял, что на первом плане духовное у человека, материальное — это производное. Прежде всего нужно устроить духовную жизнь, и тогда все станет на свои места. Характер зависимости другой. И Россия до революции жила другими идеями, в соответствии с которыми все имеет свое начало в духе, и нужно сначала духовную жизнь правильно выстроить, а материальное тогда «приложится». А затем уничтожались и вера, и историческая память, истреблялись лучшие российские люди... Сейчас мы переживаем уникальную ситуацию: нам дали возможность вернуться на те пути, с которых Россия ушла в XX веке. Замечательный историк культуры первой волны русской эмиграции Владимир Вейдле пишет в своей книге «Умирание искусства» о том, что на месте искусства не будет ничего, если религия, веками оторванная от искусства, не введет его снова в свой храм, если искусство, блуждающее в бездорожье, не вспомнит о родине, не обретет оправдания в религии. Интересно, что для советского человека искусство фактически занимает место религии, которую большевики «отменили». Но советский поэт — я говорю здесь обобщенно — все-таки воспринимал свою миссию как служение. Служение — это та категория, которая уходит из нашей жизни. Сейчас много говорят о правах человека, но часто забывают об обязанностях, которые лежат в основе служения. Сейчас же даже слово это вышло из употребления. И к поэзии относятся часто как к ремеслу.
— Какие критерии существуют для вас, по которым можно определить «уровень» стихотворения?
— Их трудно сформулировать. Но, скажем, склонность к системе точной рефлексии, красота строки, метафорическая насыщенность стиха, дающая возможность увидеть то самое чудо преображения, — эти качества стиха для меня очень важны. Поэты, «исповедующие» подобный подход к стиху, для меня значат в современной ситуации очень много.
— Чьи имена сегодня определяют русскую поэзию? Как вы уже сказали, далеко не все сегодня погружены в общелитературный процесс, в том числе и по объективным причинам.
— Из тех, кого мы знаем по 60-м годам, кто продолжает писать, это Александр Кушнер, Евгений Рейн, Инна Лиснянская, Белла Ахмадулина. Татьяна Бек — поэт уже более молодого поколения. Бахыт Кенжеев — замечательный русский поэт, хотя имя у него казахское: отец у него казах, а мать — русская. Он родился и вырос в Москве, сейчас живет в Канаде. И я этот ряд могу продолжать: Сергей Гандлевский, Алексей Цветков, Ольга Седакова, Елена Шварц — это поколение, к которому отношусь и я. Мы вышли к читателю лишь в 90-е годы, хотя должны были быть опубликованы еще в 70-х.
— Почему не публиковали?
— Это были стихи не с политической окраской, оппозиционные к политическому строю. Нет, они были непроходимы с точки зрения эстетики. Сейчас же их широко публикуют в журналах, и выходят книги. И если говорить о жизни в столице, то там она проходит по-другому, в иных формах: это профессиональная писательская, поэтическая среда. В Москве и круг людей, которые читают и знают современную поэзию, гораздо шире.
— А вам не обидно, что в Москве более интенсивная и интересная для поэта жизнь, а вы живете в Саратове?
— Даже если бы мне и было обидно, то кому свою обиду предъявлять? Господу Богу? Наверное, каждый человек, живущий в определенных обстоятельствах, помещен в них не случайно. Поэтому для меня жизнь в стороне от литературных событий — своего рода задание. Кроме того, я участвую в литературной жизни и своими книгами, и подборками стихов в журналах, бываю на поэтических фестивалях в Москве и Петербурге. Я была на трех международных фестивалях в Голландии, Англии и Италии.
— Расскажите о вашем участии во Франкфуртской ярмарке.
— В этом году Россия была главным гостем крупнейшей в Европе книжной ярмарки. Кроме книг, которые были представлены в двух павильонах — павильоне «Форум» и павильоне 5, была разработана большая программа выступлений писателей и поэтов (наша писательская делегация составляла 100 человек), проводились дискуссии и круглые столы. Я должна была выступать в трех программах: в авторских чтениях на ярмарке, в поэтических чтениях в литературном кафе «Язиль» и в рамках круглого стола, который назывался по строчке Ахматовой: «Я научила женщин говорить». Должна отметить, что большинство писателей и поэтов, участвовавших в ярмарке, — жители Москвы и Петербурга. Провинция была представлена очень скудно. На ярмарке был и саратовский стенд: на нем были книги, изданные в Саратове, и книги саратовских авторов, изданные за пределами области. Например, «Эсфирь» Ольги Клюкиной, изданная в Москве. Моих книг не было — издательство, с которым я связана, — «Пушкинский дом», не было представлено на ярмарке.
— Что вы для себя вынесли из Франкфуртской ярмарки?
— Прежде всего, общение, конечно. Встречи с теми людьми, которых я давно знаю и люблю, и с теми, с кем я познакомилась только там, на ярмарке. Например, замечательный прозаик — Марина Вишневецкая. В этом году она была лауреатом «большой» премии Аполлона Григорьева за свою книгу «Опыты». Я ее очень рекомендую. Кстати, она дошла до Саратова и продается сейчас в Доме книги. Ярмарка — это знакомства с писателями. Поэтов я всех знала из тех, кто там был.
— На ваш взгляд, проза и поэзия сейчас идут на равных или с отрывом друг от друга?
— Смотря какая поэзия и какая проза. Есть проза Валентина Распутина, Леонида Бородина, писателей, опирающихся на классические традиции русской культуры, и есть проза Сорокина, Пелевина, Ерофеева. Кстати, именно эта линия — постмодернистская — была обильно представлена на ярмарке. Не говоря уже о массовой литературе. В целом поэзия опережает прозу. И это было очень показательно при вручении премии Аполлона Григорьева в 2001 году, когда все три премии получили поэты: Виктор Соснора — «большую», а Геннадий Русанов и я — «малую». Хотя и в поэзии есть то, что и поэзией считать нельзя,— концептуализм, например.
— А как вы относитесь к постмодернизму?
— Постмодернизм — это отсутствие вертикального измерения в культуре, отсутствие иерархии. Для постмодернизма иерархия совсем отсутствует, все превращено в плоскость. А культура может существовать только в иерархической системе духовных ценностей. И с точки зрения духовной, и с точки зрения философской и художественной постмодернизм должен быть осмыслен и преодолен, изжит, ибо он собой знаменует смерть и разложение искусства, крах.
— Как его можно преодолеть, если уже поколение на нем воспитано и некоторые могут не знать другого?
— Человек так устроен, что душа человеческая хочет человеческого, а постмодернизм нам предлагает античеловеческое. Наступит такой момент, когда человек почувствует, что не может душа питаться тем, что предлагает постмодернизм, это отбросы культуры. Отбросами питаться не очень приятно. Если человек не знает ничего другого и считает, что отбросы и есть нормальная пища, то для таких случаев существует русская классика XIX века.
— Но классику тоже нужно уметь преподнести, во многих случаях ее преподносят так, что возникает в силу подросткового нигилизма отторжение, со временем переходящее в невежество. Как преподаватель вы с этим сталкивались, наверное?
— Конечно, я с этим сталкивалась. Сейчас обсуждаются всякие новые программы по литературе, где классику предлагают сократить или вообще убрать. Мне кажется, что это преступление. Сейчас действительно современному молодому человеку, ребенку трудно воспринимать классику XIX века: жизнь, которая отражается в классической литературе, настолько изменилась, что очень трудно войти в этот мир, там совершенно другой язык, все иное. Дети могут не понимать, но это семя, брошенное классикой, в то время, когда их заставляют читать, оно прорастет. Если человек хоть краешком прикоснулся к литературе XIX века, в нем все равно должно что-то в душе возникнуть, чтобы в какой-то момент его жизни создать заслон тому, что сегодня предлагают в культуре. Хотя все сейчас направлено на то, чтобы этот заслон уничтожить: политика телевидения, печати. Достаточно подойти к любому киоску, чтобы это понять. Нигде больше нет в свободной продаже порнографических изданий, например. С моей точки зрения, это осознанная политика, чтобы разрушить все то чистое, светлое, доброе, что есть в человеческой душе. А поэзия воспитывает именно эти стороны души человеческой, она необходима человеку. Душе человеческой нужна пища. А если ее нет, то мы имеем то, что имеем, ту грязь, которую видим вокруг себя и слышим на улице. Если бы поэзия занимала в обществе свое место, этого бы не было.
— В связи с многосерийным фильмом «Бригада» широко обсуждался вопрос о мере ответственности художника. Как относиться к произведению, транслирующему не совсем позитивные ценности?
— Вы знаете, об этом уже сказано в Евангелии: не может не прийти соблазн в мир, но горе тому человеку, через которого соблазн приходит. Я сама о «Бригаде» ничего сказать не могу: я телевизор не смотрю: только некоторые передачи на канале «Культура».
Проблема отношения этического и эстетического начал произведения искусства очень серьезна. Идеи расхождения этики и эстетики появились в Серебряном веке. Если литературу XIX века западные исследователи называют «святая русская литература», то в Серебряном веке появляются те «цветы зла», которые принесли столь страшные плоды. Не случайно те, кто были активными участниками общекультурно го процесса Серебряного века, осознавали свою собственную вину за русскую революцию: то, что было в слове воплощено, — реализовалось в деле. Андрей Белый говорил, что «я виновен в русской революции, лично я, моя жизнь, мои поступки привели к тому, что произошла русская революция».
— То есть получается, что возрождение русской культуры, переход от состояния постмодерна к высокой культуре, основанной на иерархических ценностях, может быть только тогда, когда каждый художник будет испытывать ответственность за свое творчество.
— Да, я считаю, что так. Речь идет не о культуре в целом, а о каждой творческой индивидуальности. Сейчас очень важная задача каждого человека, который пишет, снимает кино, сочиняет музыку, — это личная ответственность. Ведь то, что они делают, существует не в бездушном пространстве, а направлено на читателя, на зрителя, на слушателя. И очень важно то, какие чувства пробуждает искусство. Кроме того, мне кажется очень важным для современного человека, который создает что-то в области культуры, осознать историческое движение нашей культуры через Серебряный век. Серебряный век — для многих сегодняшних писателей и поэтов — это образец, цветение культуры, но в нем была бешеная погоня за ощущениями, как пишет Ходасевич. И извлечение уроков из этого — задача любого пишущего человека, который обращается к читателю. Современный писатель, зная историю XX века, должен видеть и осознавать свою ответственность перед читателем.
— Что для вас важно в обращении к читателю?
— Для меня важно, чтобы написанное мною не вносило в мир начало хаоса и дисгармонии. Сказанное слово меняет состояние мира. Если человек произносит «гнилое» слово, он тем самым умножает количество зла в мире, если же человек говорит теплое, согретое сердцем слово, то таинственно возрастает добро. Есть «круговая порука добра», есть чудо и красота в мире: так вот, нужно стараться писать, чтобы увеличить область добра и красоты.
Гоголь еще в XIX веке говорил о том, что современный человек не может напрямую встретиться с Христом и искусство должно стать незримой ступенью к христианству. Мне кажется, что и сейчас это общая задача искусства. Если культура не вернется к своим истокам, то на ней можно будет поставить крест.
— А вместе с культурой и на обществе, и на государстве.
— Конечно.
— Как вы относитесь к уже написанному? Вы возвращаетесь к старым стихам или это уже отрезанный ломоть? Не бывает желания сжечь, уничтожить что-то?
— У меня отношения со стихами сложные. Я пишу, они отделяются от меня и начинают жить самостоятельной жизнью. Но, с другой стороны, есть такие стихи, которые опубликованы уже, а я бы их уничтожила, сожгла бы. Но, как говорится, что написано пером, не вырубишь топором. В первом сборнике «Стихи о пространстве и времени» есть такие стихи, там отражаются какие-то вещи, которые сейчас не мои, я бы такие стихотворения сейчас уже не написала бы и не опубликовала. Та же проблема связана с развитием человека. Наше поколение связано с атеистическим временем, и мы многих вещей не знали и не понимали. Не потому, что мы такие невосприимчивые, а потому что нас так воспитали. И это была действительно серьезная ломка, когда человек начинает понимать, где основные жизненные ценности, в чем они. Когда эту почву обретаешь, когда на ней стоишь, когда не только веришь во что-то, но и исповедуешь эту веру своими поступками, то это уже совсем другое.
— Ваши стихи переведены на иностранные языки. Что вы, автор, чувствуете, когда держите свой текст, переведенный на незнакомый вам, например, голландский язык?
— Да, мои стихи переведены на английский, немецкий, французский, итальянский, голландский, румынский, серболужицкий. Но это и есть самостоятельная жизнь стихов. Я к этому отношусь равнодушно.
— Вы чувствуете, что это ваш текст?
— Дело в том, что европейская поэзия сейчас отказалась от регулярного рифмованного стиха и даже очень хорошие переводчики переводят рифмованное стихотворение в лучшем случае белым стихом, в худшем — обработанным подстрочником. Поэтому трудно узнать в переводах свои стихи.
— Когда вы себя почувствовали поэтом?
— Очень рано, буквально еще не умея читать и писать, и это свойственно практически всем детям. Дети очень любят играть в рифмы, слова и сочинять какие-то стишки.
У многих это потом проходит. У меня это как-то не прошло. В четвертом классе я писала стихи для газеты, и уже тогда было ощущение сладкого трепета от того, что слова так красиво складываются, от рифмы, от того, что они ритмически организованны. И это одно из главных чувств поэта.
— У вас уже была своя читательская аудитория?
— Никакой не было. Правда, в седьмом классе, когда я училась (а я оканчивала школу в Тамбове), была литературная студия в Доме пионеров. Там была уже какая-то аудитория: мы приходили со своими стихами, читали, обсуждали. Это был счастливый период в жизни, потом долго не было никакого читателя, было совершенно одинокое существование. Был период, когда мы общались с волгоградскими поэтами. В конце 70-х — начале 80-х у нас существовала такая группа. Здесь: я, поэт и прозаик Николай Кононов, который сейчас известен (он тоже был лауреатом «малой» премии Аполлона Григорьева, его роман «Похороны кузнечика» был в short-листе Букеровской премии), и несколько волгоградских поэтов.
Мы с ними познакомились случайно, а потом оказалось, что у нас с ними очень много общего, и было такое замечательное общение: иногда они сюда приезжали, иногда мы к ним, переписывались, обменивались стихами. Потом все это распалось: кто-то уехал в Москву, кто-то — в Петербург.
Я живу в Саратове в вакууме. Нет общения адекватного, для меня важного, очень мало людей, с которыми я близка. Поэт вообще должен с поэтами обязательно общаться. Должен дышать стихами. Это правило такое. Должен быть обмен, нужно не только читать, но и слушать. И когда я с кем-то общаюсь, идет столп энергии поэтической, он таинственно проникает и дает возможности. Это как воздуха набираешь, погружаешься и потом на глубине этим воздухом питаешься. Я бы свое существование так определила.
Литературного сообщества в Саратове нет и не было. У нас была группа членов Союза российских писателей, которую возглавлял до недавнего времени Алексей Слаповский, туда входили Роман Арбитман, Олег Рогов. Но регулярной литературной жизни в общественных проявлениях не было.
— В вашей жизни были какие-нибудь учителя, ориентиры?
— Если говорить о поэзии, то это, например, Анна Ахматова, человек, стоявший на камне веры. А вообще, в целом, учителями для меня были люди, которые мужественно несли крест своей жизни. И прежде всего — это сонм новомучеников и исповедников российских, которые были прославлены в лике святых на Соборе двухтысячного года.
— Вы участвовали в международных фестивалях поэтов. Как русская поэзия выглядит в общемировом контексте?
— Европейская поэзия отказалась от рифмы и ритма. Когда на фестивалях участвуешь в чтениях, то одновременно на экране идет перевод стихотворений. Так было в Голландии и Англии. В Италии было по-другому. Сначала одно стихотворение читает переводчик на итальянском языке, потом мы свои стихи. Потом, при общении, мне в Англии говорили слушатели о том, насколько стихи отличаются от перевода. Через чтение, даже когда люди не понимают языка, они чувствуют душу стихотворения, энергия передается. Стихи принимают поверх языковых барьеров.
— Есть сегодня на Западе поэт, который вас привлекает?
— Я бы назвала имя Лес Миррей — это австралийский поэт, пишет на английском языке. Это колоссальный поэт.
«Общественное мнение», №12(52), декабрь 2003 г.
Подпишись на наш Telegram-канал. В нем мы публикуем главное из жизни Саратова и области с комментариями
Теги:
